Произведение в алом
Шрифт:
Я постарался лечь так, чтобы не терять из поля зрения спящего садиста: повернуться к нему спиной было выше моих сил - мало ли что взбредет ему в голову...
В тусклом сиянии луны, струившемся в камеру через зарешеченное окно, я отчетливо различал абсолютно неподвижное, похожее на окоченевший труп, тело Ляпондера.
Да, да, окоченевший труп: черты простертого на нарах человека словно окаменели, в них появилось что-то мертвенное, а полуоткрытый рот лишь усиливал это жуткое впечатление.
Шли часы, слышно было, как где-то в бесконечном лабиринте тюремных
Только уже далеко за полночь, когда призрачные лунные лучи упали на его лицо, легкая зыбь пробежала по этой застывшей маске и бледные губы беззвучно шевельнулись - казалось, убийца говорил во сне. Судя по движениям губ, он шептал одно и то же, монотонно повторяя какую-то простую фразу из двух слов... что-то вроде: «Оставь меня... Оставь меня... Оставь меня...»
Следующие два дня я вел себя так, будто в камере, кроме меня, никого не было, Ляпондер всячески мне в этом помогал, ни единым словом не нарушив молчания.
Поведение его оставалось все таким же учтивым и предупредительным. Заметив, что я люблю расхаживать из угла в угол, этот безупречно воспитанный господин быстро приспособился к моей привычке, и теперь стоило мне только встать, как он тут же, чтобы не дай бог не помешать, отходил в сторону или, если сидел на нарах, поджимал ноги.
Меня уже самого начинала тяготить собственная демонстративная, почти оскорбительная замкнутость, однако, как ни старался я преодолеть возникшую меж нами полосу отчуждения, ничего не мог поделать с тем инстинктивным отвращением, которое испытывал к этому изнурительно любезному убийце, из кожи вон лезшему, чтобы быть тише воды, ниже травы...
Робкие надежды на то, что я постепенно привыкну к его «незаметному» присутствию, тоже не оправдались - внутреннее напряжение не спадало даже по ночам, ну а сон мой продолжался не более четверти часа.
И этот ежевечерний ритуал отхода ко сну, повторявшийся с какой-то гнетущей, маниакально безупречной точностью! Мой сокамерник, деликатно удалившись в угол, ожидал, когда я закончу свой туалет и возлягу на нары, тогда наступал его черед разоблачаться, что он и делал в строгой, раз и навсегда установленной последовательности - неторопливо снимал с себя одежду, потом, с педантичной аккуратностью разглаживая каждую складку, вешал вещи на гвоздь, расстилал одеяло, поправлял тюфяк, взбивал подушку... в общем, этому невыносимому кошмару, казалось, не будет конца...
Однажды ночью - было, наверное, около двух - я, вконец измотанный бессонницей, взобрался на свой «насест» и, глядя на полную луну, серебряные лучи которой, пролившись на медный лик башенных часов мерцающей маслянистой амальгамой, сделали его похожим на круглое, призрачно фосфоресцирующее зеркало, предался невеселым думам о Мириам.
И вдруг я услышал тихий-тихий голос - ее голос!.. Он доносился из-за моей спины...
Сонливости как не бывало, озноб пробуждения леденящим кровь холодком какого-то мистического
Прислушался - тишина...
Прошла минута.
Должно быть, померещилось, подумал я, и тут - снова... Едва слышный, почти неразборчивый лепет:
– Спроси... Спроси...
Голос Мириам - теперь в этом не было никаких сомнений!
Дрожа от возбуждения, я с предельной осторожностью спустился на пол и на цыпочках подкрался к нарам Ляпондера.
Лунное сияние заливало мраморное лицо садиста, который, судя по его застывшим чертам, был погружен в глубокий сон, и позволяло отчетливо видеть его широко открытые, закатившиеся под верхние веки глаза - точнее, лишь их матовые, жутковато мерцающие белки.
И только губы двигались на этой мертвенно-неподвижной маске, все тем же едва различимым шепотом взывая ко мне:
– Спроси... Спроси...
Неужели действительно голос Мириам? Или... или его поразительно точное подобие?..
– Мириам! Мириам!
– невольно вырвалось у меня, и я тут же перешел на шепот, опасаясь разбудить спящего, по лицевым мускулам которого пробежала легкая дрожь.
Подождав, когда эта алебастровая маска окоченеет вновь, я тихо спросил:
– Это ты, Мириам?
Губы шевельнулись, и с них сошло неуловимое, зато вполне разборчивое:
– Да.
Почти вплотную приблизив ухо к губам Ляпондера, я замер, вслушиваясь в тот нежный шелест, который слетал с них и был так похож на голос Мириам, что мне стало не по себе.
Я упивался звучанием дорогого голоса, и до меня, завороженного этой неземной музыкой, едва доходил смысл бегущих стремительным потоком слов. Мириам говорила о своей любви ко мне и о том несказанном счастье, которое выпало нам, - ведь мы наконец нашли друг друга и ничто больше не разлучит нас!.. Говорила взахлеб, без пауз, как человек, которому необходимо высказаться и которого в любой миг могли прервать...
Потом голос стал сбивчивым, прерывистым - свеча на ветру, - а то и вовсе пропадал.
– Мириам!
– воскликнул я и вдруг в каком-то странном наитии спросил: - Мириам, ты умерла?..
– И от ужаса, что это мое невесть откуда взявшееся предположение может оказаться правдой, у меня перехватило дыхание.
Повисла гробовая тишина.
Потом словно призрачная зыбь пробежала по белым как мел губам:
– Нет... жива... Я... я сплю... И больше ничего.
Обратившись в слух, я затаил дыхание, стараясь не пропустить ни звука.
Тщетно.
Полнейшее безмолвие.
На меня вдруг навалилась такая непомерная усталость, что я вынужден был ухватиться за нары, чтобы не упасть прямо на спящего Ляпондера.
На мгновение мне действительно на месте убийцы привиделась Мириам - иллюзия была столь правдоподобной, что я едва не запечатлел поцелуй на губах моего сокамерника.
– Енох! Енох!
– сорвался вдруг с них потусторонний лепет, который становился все более четким и вразумительным.
– Енох! Енох!
Я сразу признал голос архивариуса.