Произвольный этос и принудительность эстетики

Хюбнер Бенно

[113]

характерно для человеческой деятельности вообще как для стратегической, целеориентированной, так и для коммуникативной. Это значит, что человек должен пре­дугадывать или узнавать мир как событие в его каузаль­ных связях. Аффицированный. вовлеченный вещами и их возможностями в мир, он должен хотеть, чтобы вещи определенного рода существовали или не существова­ли. Он должен хотеть, чтобы определенные события про­исходили или не происходили, и он пытается влиять на мир в соответствии со своими познаниями и конкрет­ными намерениями, обусловленными ситуацией. Когда то, к чему человеческая деятельность относится в мире и что конституирует в мире Другое для Я, становится ДРУГИМ, оно соответствует не только определенному познавательному интересу, определенной воле, но, преж­де всего, метафизической, эк-зистенциальной потреб­ности Я существовать ради ДРУГОГО. Даже если бо­жества (или прочие имена, символы), бывшие некогда полезными для людей в их борьбе с природой, уже не имеют ныне житейской пользы для человека, для мно­гих они все же исполняют функцию метафизическо-психического СМЫСЛА и трансценденции, пусть весь­ма абстрактную. И даже сегодня божества в этой функ­ции могут придавать человеческой жизни и человечес­кому страданию интеллигибельный СМЫСЛ, который наполняет Я эк-стазом, возвышает над сиюминутнос­тью.

Скука — мета-физическая побудительная основа прибавочной деятельности ради эстетико-эмоционального. Скука — a priori всякой

деятельности, выходящей за пределы удовлетворения физических потребностей. Лишь поскольку человек впадает в состояние замедлен­ного течения времени (скуку), т. е. время для него мо­жет слишком затягиваться (а скука предполагает нали­чие сознания, осознания мира как события), человек

114

имеет потребность в прибавочной деятельности, чтобы прогнать скуку, а это означает потребность преодолеть противостояние субъекта и объекта, зияющую пустоту между Я и миром, которая переживается как психичес­кая пустота. Вез мета-физической потребности в при­бавочной деятельности невозможно объяснить, почему примитивный человек изначально играл и лишь по мере познания мира смог и захотел влиять на что-нибудь в мире, а это, в свою очередь, лишь позже пошло на пользу другим людям или существам. Мета-физическая по­требность в прибавочной деятельности ради исхода, бег­ства из Я, психического возбуждения — вот объяснение того, почему человек может действовать этично, альт­руистично. Только благодаря такой идентификации Я с Другими, когда Я ради себя самого существует как ради-ДРУГОГО, возможен альтруизм. «Ради самого себя» значит: имея мета-физическую потребность, трансцендировать свое Я к Другому, вырываться из тавтологии Я=Я, быть-больше, становиться, чтобы не стать лишним. В Де-проецированном человеке я исследовал скуку как специфически антропологическую разницу [Differenz] и даже как двигатель человечества наряду с такими движу­щими силами, как голод или экономические условия (Маркс), власть (Ницше, Адлер), либидо (Фрейд), кото­рые в какой-то мере свойственны и животным. Представ­ленная там последовательность видов деятельности (от игры, магического и религиозного к рациональному, це­ленаправленному и технологическому действию) сво­дится к тому антропологическому факту, что человеку свойственно скучать, вследствие чего он может и вы­нужден действовать мета-физически, сверх сиюминут­ности и физической нужды; и пока развитая в Де-проецированном человеке теория скуки не опровергнута, при всех самокритических соображениях я не вижу основа­ний считать иначе. В историческом плане можно кон-

[115]

статировать, что человек появился как существо, выде­ляющееся среди прочих живых существ, подчиненных каузальному детерминизму, и способное детерминиро­вать себя телеологически⁴, способное действовать в мире сверх удовлетворения непосредственных физических потребностей и репродукции, способное изменять мир, созидать культуру. Скука означает отчуждение Я от мира, психическую пустоту, слишком долго затянувше­еся «некоторое время», и в качестве непосредственного ответа она может потребовать игру, чтобы создать со­стояние психической аффектации и преодолеть бездну между Я и миром. Скуку можно понимать и как дисанцирование от мира, как свободное пространство, про­странство игры, как мгновенное состояние, когда Я, с одной стороны, освобождено от каузально-детермини­стской мирской зависимости, а, с другой стороны, еще не опосредовано телеологической связью с миром. Та­ким образом, скука способна вызвать те процессы вос­приятия и сознания, благодаря которым Я принимает мир в качестве событий в их временном измерении и способно быть аффицированным, вовлеченным в эти события. Позитивная или негативная вовлеченность [Betroffenheit*] является однако предпосылкой того, что Я с его способностью антиципировать события мира стремится влиять своей деятельностью на мир таким образом, чтобы вызывать позитивное и предотвращать негативное.

Если скука как мета-физическая нуждаемость чело­века является a priori человеческой прибавочной дея­тельности вообще, то вовлеченность в мир, в события мира является предпосылкой того, чтобы деятельность осуществлялась уже не только эстетически, лишь ради

*Это слово и зависимости от контекста переводится здесь как «вовлеченность», или «озадаченность», или «причастность».

[116]

психического возбуждения, как игра, но чтобы посред­ством деятельности в мире что-то приводилось в дви­жение. Деятельность вследствие вовлеченности согла­суется с миром, конкретизируется и основывается на нем, a telos,цель деятельности, состоит в том, чтобы вы­зывать те изменения в мире, которые превращают нега­тивную увлеченность миром в позитивную, или чтобы обеспечивать и упрочивать те состояния мира, которые вызывают позитивную вовлеченность⁵. Это значит, что изменение мира осуществляется ради определенного психического изменения так же, как и сохранение мира осуществляется ради сохранения психического состоя­ния. Чтобы вовлеченность происходила так, что чело­век мог бы деятельно реагировать на нее, не бросался, например, в безрассудное бегство от демонов, но влиял на нее, пытался овладеть ею, нужно чтобы он мог опере­жать события в мире, чтобы он обладал способностью предугадывания каузальных, развертывающихся во вре­мени отношений между вещами. Короче говоря, он дол­жен обладать способностью вовлекаться в мир не толь­ко актуальными чувственными восприятиями, но и пред­ставлениями, идеями о том, как мир может быть иным, лучшим, более приятным, дружественным, красивым, теплым, невраждебным, справедливым, нетягостным. И при всей своей слабости по отношению к миру в широ­ком смысле слова, который воспринимается первона­чально как могущественный и враждебный, человек дол­жен уже полагаться также на осознание и ощущение сво­ей собственной силы, своих собственных возможнос­тей, даже если они в анимистические и магические вре­мена были еще ограничены «всесилием мыслей» (Фрейд)⁶ и по существу на самом деле еще ничего не могли противопоставить им.

Лишь на основании совместной игры чувственного восприятия и идеального представления, а также выз-

[117]

ванного ими аффицирования деятельность возможна и в смысле определения цели, telos'a,и в смысле мотива­ции (увлеченность восприятием и представлением). Если учесть, как утверждал Хейзинга, и в чем я с ним согласен, что игровая деятельность предшествовала де­ятельности полезной (магической и технической), что в примитивных культурах наряду с производством ору­дий труда существовала художественная деятельность в виде раскрашивания лиц и тел, пещерной живописи, орнаментального украшения домашней утвари и т. п., то можно констатировать, что аффицирования, исходящие от чувственных восприятий и идеальных представле­ний о мире (природе и людях), инициируют не только полезные или видимо полезные действия, но и беспо­лезные, эстетические, по видимости излишние, дей­ствия, происходящие по ту сторону борьбы за существо­вание. Аффицирования, вызванные восприятиями и представлениями (страх, радость, ужас, удовольствие и т. п.), и инициируемые ими действия относятся к ши­рокому спектру всего того, чем человек может быть зат­ронут и от чего он, в случае негативной вовлеченности, хотел бы освободиться, пытаясь так изменить положе­ние дел, чтобы оно соответствовало его лучшим и наи­более приятным представлениям. Впрочем, Умберто Матурана говорит об эстетике в смысле восприятия ес­тественно-прекрасного

и способности умиления, кото­рые есть даже у животных, в частности у белок, поведе­ние которых он наблюдал при заходе солнца в Роки-Маунтине. Разве что животные, в данном случае белки, не могут изменять окружающий их мир, придавать ему вид, сообразный лучшему эстетическому чувству.

Так, примитивный человек периода анимизма, по­жалуй, наиболее ранней стадии человеческой культу­ры, познавал мир (природу, животных, деревья, плоды, солнце, луну, небо, людей) не как то, что есть само по

[118]

себе, но как то, что на него действует. Он проецировал психические состояния (испуг, страх, удовольствие) на вещи, т. е. приписывал свои чувства вещам как их свой­ства или, другими словами, анимировал, одушевлял, оживлял мир своей anima,своей душой. Прежде чем человек, вынужденный практически приноравливаться к миру, мог познавать этот мир как то, что он есть сам по себе, он воспринимал мир сквозь призму его враждеб­ности или дружелюбности. Это приписывание психи­ческих аффицирований вещам мира в качестве их свойств и одновременно их психическая интериоризация, закрепление за ними определенного значения име­ло следствием тот факт, что примитивный анимисти­ческий человек, а на более высоких ступенях сознания и познания соответственно человек мифологический, религиозный и идеологический, а также человек совре­менный (вспомним о фундаменталистах, например ха­сидах) аффективно опосредован миром. Это психичес­кое приписывание качеств вещам мира вело к тому, что поведение и деятельность людей во многих областях имели иррациональный характер, и чем меньше они ос­новывались на фактических когнитивно-каузальных связях вещей мира, тем меньше это оказывало воздей­ствие на действительность, имея лишь психический эффект. Чем более человек был вовлечен в мир аффек­тивно, психически, тем менее эффективна в сегодняшнем сциентистском смысле была его деятельность. Это, в свою очередь, никак не означает того, что человек, об­ращающийся к магическим практикам, владеющий кол­довским искусством и др., чувствовал себя менее защи­щенным по отношению к природе, чем человек сегод­няшний, оснащенный технологической мощью. Напро­тив, одновременно с демонизацией природы человек в магии, колдовских танцах и других практиках создавал типы действий или техники овладения демонами, спо-

[119]

собы их изгнания и заклинания, привлечения их на свою сторону, себе на службу. И если первоначальная культо­вая деятельность была пропитана игровыми, художе­ственными, эстетическими элементами, как показал Хёйзинга, и в чем с ним, кажется, согласен Адорно, то это, прежде всего, связано с тем, что такая культовая деятельность считалась не столько с критериями целе-рациональными, основанными на каузальном познании природы, сколько с психически-эстетическими, т. е. кри­териями playfullness*,забавы, экстаза, и что эта деятель­ность была, таким образом, в известном смысле свобод­ной, не подчиненной законам необходимого, неизбежно так существующего [Soseienden] или так становящего­ся [Sowerdenden]. Ранние культурные проявления чело­века, ранние способы деятельности, ориентированные на результат или цель, были тем более определены, про­низаны психическими моментами, чем менее основыва­лись на каузальном познании природы, на том, чтобы преследуемая цель предписывала бы деятельности пос­ледовательность и ритм. Впрочем, когда Адорно утвер­ждает, «что все дошедшее до нас древнейшее искусство, пещерные рисунки, относятся к оптической области» и что «мало или вообще ничего не известно о музыке и поэзии того же времени»⁷, то это вполне может объяс­няться тем, что музыка и поэзия как акустическое и ус­тное виды творчества до изобретения письменности не могли сохраняться и передаваться. Таким образом, речь идет об эфемерных искусствах, существующих подоб­но танцу лишь в процессе исполнения, но ни в коем слу­чае не о том, что их тогда не было. Скорее можно пред­полагать противоположное, что именно звуковые фор­мы художественной деятельности предшествовали изобразительным.

* Увлеченность игрой (англ.).

[120]

Для человека дело заключается не столько в том, чтобы устранять в мире причины своей озабоченнос­ти, но прежде всего в том, чтобы в себе преодолевать психическую озадаченность, т. е. все дело в психике. На это указывают все те же магические, действия, во время которых человек нечто вызывает не в physis,не в действительности, но лишь психически, всамом себе. И благодаря Фрейду и другим мы знаем, что прими­тивный человек, минуя природу, компенсировал недо­стающие способности посредством психического — верой во всесилие его мыслей. Итак, озадаченность, вовлеченность в мир посредством представлений о нем является мотивацией действий, первичной целью ко­торых оказывается преодоление психической озадачен­ности. Тем не менее состоятельность такого преодоле­ния как деятельности, связанной с постепенным позна­нием природы, соответственно зависела не только от психического, мнимого, снятия озадаченности, но и от устранения действительных ее причин. Однако то, что теперь речь идет о преодолении озадаченности посред­ством экстаза, транса, трансцендентного блаженства, упоения, свидетельствует, что эти способы преодоле­ния порождаются там, где религиозная деятельность уже не оказывает влияния и имеет лишь символичес­кое эстетическое значение.

Деятельность, ориентированная на некий эффект по отношению к кому-то или чему-то, реально существую­щему или только представленному, чему-то ощущаемому или химере, человеку, вещам или духам, предполагает представление о том, что хотелось бы осуществить (пози­тивное ожидание), или представление о том, что хотелось бы предотвратить (негативное ожидание). Эти ожида­ния желаемого или внушающего опасения, ожидания нужных для Я результатов имеют тем больше шансов осуществиться, чем более фундирована в действитель-

[121]

ности связь между действием и желаемым результатом. Так могло быть в примитивных культурах при изготов­лении орудий труда, заготовках продуктов питания, об­работке земли, определенных отношениях к сородичам, животным, растениям; причем приходилось постоянно учитывать, что другие люди являются такими же субъек­тами деятельности, и это обусловливало границы для их инструментализации, прежде всего, там, где они были сильнее, могущественнее. Тем не менее намерения и дей­ствия по отношению к вещам и живым существам зача­стую определялись не только со стороны их эффектив­ности, но и исполнения желаний или опасений, проек­ций и предположений, а успех деятельности не соотно­сился с самой деятельностью, не имел или почти не имел отношения к действиям и используемым средствам. Это можно сказать о магических ритуалах, связанных с дож­дем и плодородием, о шаманских методах исцеления⁸. Часто различные действия преследовали одну и ту же цель, или одинаковые действия предпринимались с раз­ными целями. Если попытаться найти общий знамена­тель этих действий, то его можно обнаружить в сфере психики, в состояниях экстаза, транса, упоения, в кото­рых осуществлялись эти действия таким образом в ма­гическом, эстетическом. Ввиду опасностей, грозящих со стороны природных сил, зверей и чужих, враждебно на­строенных людей, примитивный человек в своем бес­силии перед могущественной природой заручался под­держкой предполагаемых высших могущественных су­ществ, духов и богов, чтобы с их помощью совершать то, что одному ему не под силу. Пытаясь извлечь выгоду из общения с ними, человек околдовывал их, танцевал в их честь, приносил жертвы, льстил, добиваясь их благо­склонности. Издавна искусство, танец, а впоследствии и религиозное искусство, литургия, живопись, архитек­тура имели функцию не только приводить танцующих,