Прокаженная
Шрифт:
— Боже! Боже! — воскликнула княгиня. Рита обернулась к Трестке:
— Пошлите людей на станции Рудову и Тренбу. Он на какой-то из двух… Скорее!
Трестка выбежал из комнаты, увлекая за собой слуг.
— Несчастье! Какое несчастье! — стонала княгиня. — Уехал! Уехал к ней! Отказался от меня! Боже, я во всем виновата…
Панна Рита с пани Добжинськой едва успокоили ее. Однако старушка впала в оцепенение, сидела, как мертвая. Она молча, без сопротивления позволила снять с себя платье, но в постель ни за что не хотела ложиться. Странные искры зажигались в ее черных
— Кого вы послали? — спросила Рита у Трестки.
— В Рудову — вашего конюха и кучера, а в Тренбу — моего лакея и кучера.
— Боже, что будет, если они его не застанут!
— Они должны успеть. Поезд отходит от обеих станций поздней ночью. Если он поехал еще днем — значит, направился не на станцию, а в Слодковцы, а уж потом оттуда поедет в Рудову. Но почему он так спешит, что случилось?
— Спешит! Он ждал два месяца! Боже, какой удар для тети! Она и слышать не хотела о Стефе, а он поехал без ее благословения…
— А вернется уже после свадьбы, у него все идет быстро, — заметил Трестка.
— Ох! Этого я больше всего и боюсь! Его порывистости! Без благословения княгини Стефа не согласится, а майорат потерял всякое терпение…
— Не украдет же он ее! Не те времена.
— Но он в ярости может сделать что-нибудь, что убьет княгиню, Езус-Мария! Он страшен в гневе!
— Да, но великолепно умеет сдерживать себя.
— Меня утешает лишь, что он очень любит княгиню. Но в случае долгого ее сопротивления любовь к Стефе сделает его безумцем…
Панна Рита стала тихонько молиться.
Страх вползал в особняк, проникая даже в сердца слуг.
Часы пробили два часа ночи, когда панна Шелижанская увидела наконец среди метели черные очертания санок, подкативших к крыльцу. Тихонько прозвенели колокольчики, и санки остановились перед входом.
— Приехал! — крикнула Рита и стремглав бросилась вниз по лестнице. Следом понесся Трестка.
В сенях камердинер помогал Вальдемару снять заснеженную бобровую шубу.
— Что случилось? — спросил Вальдемар, молча им поклонившись. — Все какие-то перепуганные, словно только что с похорон… Гонец сказал, что бабушка здорова.
— Она непременно хотела вас видеть, — сказала панна Рита. — Она вся изнервничалась, совсем ослабла…
— Вас очень долго не было, — добавил Трестка.
— Долго… Я еду с Рудовы. Гонец меня вытащил из вагона. Я спешил, как мог, но в такую метель лошадям трудно. Проклятая погода!
— Я пойду, скажу тете, что вы приехали, — сказала панна Рита.
— Я иду с вами.
Княгиня сидела в кресле в своей спальне, недалеко от постели. На ней был белый фланелевый халат, украшенный дорогими кружевами. В этой одежде, с бледным лицом и горящими глазами, в белой кружевной шапочке на седых волосах, она была красива и казалась ожившим старинным портретом. Темные обои, золотая инкрустация потолка, тяжелый дамастовый полог кровати из эбенового дерева — все это в сиянии висячей лампы выглядело величественно, создавая великолепный фон для гордо выпрямившейся
Панна Рита вошла, склонилась к старушке и шепнула:
— Тетя, приехал майорат… Можно ему войти? Румянец вспыхнул на бледном лице княгини:
— Приехал? Уже?
Она обвела вокруг взглядом и откинулась в кресле:
— Где Вальдемар?
— Рядом, в салоне.
В глазах княгини зажглась непреклонная решимость, и она громко сказала:
— Пусть войдет.
Выскочив в салон, панна Рита схватила Вальдемара за руку:
— Идите, но… будьте с ней осторожнее. Она так расстроена и слаба…
— Будьте спокойны.
Вальдемар вошел в спальню и сердечно расцеловал руки княгини.
Она смотрела ему в глаза с немым вопросом, величественная, гордая. Казалось: ее черные глаза проникают в глубины души внука, словно пытаясь выведать, что там скрыто. Она сжала руку Вальдемара белыми пальцами — на одном, словно зеленая звезда, светился изумруд.
Он сел с ней рядом, принужденно улыбнулся и спросил:
— Бабушка, почему ты так на меня смотришь?
— Хочу увидеть в тебе перемены, — прошептала княгиня.
— Перемены? Во мне?
— Да, я хотела бы видеть тебя изменившимся, — сказала она настойчиво.
Вальдемар понял.
— Нет, бабушка, я так легко не меняюсь, я человек решительный, — ответил он исполненным силы голосом и гордо поднял голову.
Княгиня выпустила его руку:
— Значит, ты по-прежнему упорствуешь?
Глаза ее дико блеснули. Вальдемар спокойно выдержал этот взгляд.
— Да, бабушка.
— Значит, ничто… ничто не способно повлиять на твое решение? Ничто не заставит тебя изменить твои… чувства?
— Решение мое твердое, а о смене чувств и говорить не стоит…
— Значит, ничто на свете…
— Ничто, милая бабушка. Я так решил. И так должно быть. И тебе придется с этим примириться. Я прошу тебя об этом, твой единственный внук, твой Вальди, прошу от всего сердца. Я люблю Стефу больше жизни, и она меня любит. И я ее не подведу — даже если придется вырвать сердце из груди. Сегодня я направлялся в Ручаев, долго ждал, но больше терпеть не могу. Еще минута — и мы бы уже не увиделись. Бабушка, ты суровая, неумолимая, но я питаю к тебе сыновние чувства. Они-то меня и удержали от решающего шага. Я знаю, Стефа не пошла бы за меня без твоего позволения, но я сумел бы ее убедить. Боже, так она тонка и деликатна! На письма мои она отвечала крайне сдержанно. Свою любовь она хотела бы укрыть так глубоко в глубине сердца, чтобы никто не дознался…
— Ты переписываешься с ней?
— Я отправил ей два письма. Она ответила только раз — и, повторяю, в словах ее звучали глубокие чувства, но скованные некими удилами, которые калечат ее чистую любовь, такую искреннюю, такую святую!
— Вальдемар… ты очень ее любишь?
— Она для меня — единственная. Не будь она мне дороже всего на свете, я не сражался бы так за свою любовь, — ответил Вальдемар крайне серьезно.
Он пронзил бабушку пристальным взглядом серых глаз, полных любви.