Проклятая и безликая
Шрифт:
– Ты находишься под взором Близнецов, Лиз, ты наследница великого рода, ты готовишься к военной службе, разрушая обычаи собственной семьи, что никогда не знала тяжелого бремени войн и сражений. Ты идешь путем наибольшей боли, возможно даже не зная того. Но знают Они. Они смотрят за тобой, откликаются на зов когда считают нужным, оказывают поддержку и дают знаки. Ты одна из тех, кто важен… и поэтому, тебе выпадает самая горькая монета, всегда встающая на ребро, не давая увидеть ни истинного света, ни кромешной тьмы. Что же до этого жреца… Как я и говорила, на Мирене лежит тяжесть мыслей, но далеко не только это мешает ей изменяться, к сожалению, не только это… Жрец крови, он предал свою суть, он усомнился в богах и их методах, он взял на себя их роль. Он возвысил себя слишком сильно, забыв что смертен. Ты ведь что-то нашел при нем, не так ли, брат?
– Аколит отвела от меня взгляд, медленно поднимаясь с колен и оглядываясь на названного брата, который продолжал стоять одной ногой на шее жреца, начисто игнорируя отчаянные хрипы и стоны, доносящиеся от придавленного служителя Их воли. На секунду, я даже подумала, что возможно, смерть от удушья станет куда благороднее, куда легче и безболезненнее, чем то, что могло бы ожидать мужчину под пытками.
– Продемонстрируй свою находку.
– Он пытался разбить это, но не успел.
– Порывшись в своем мундире, он достал из-под него небольшой округлый флакон, в котором барахталась бесцветная жидкость, от которой тянулся тихий шепот и рвущиеся наружу желание, жажда мести, отчаяние, ненависть и страстная похоть.
– Нашли антидот… похвально, пожалуй, я недооценивал жрецов этого дома… - Прохрипел жрец, сплевывая в сторону от себя, по-прежнему пытаясь дотянуться до книги, но изящное движение Аколита, выбила её с пояса, отбросив в противоположную сторону комнаты и лишив мужчину всякой возможности для побега. Жрец в отчаянии сжал кулаки, тускло ухмыляясь под своим капюшоном. Его тело издало тяжкий хрип, после чего, он безвольно обмяк. И вновь, я понадеялась, что прямо сейчас, он погибнет, избавившись от боли, от пыток и последующей казни. Все могло закончится прямо сейчас, но вскоре, раздался его голос.
– Спасение Мирен… вы даже не знаете, на что обрекаете ее... Ради чего спасаете от лекарства...
– Ты же ощутила это, да, Лиз? Он травил этим девушку уже очень долгие месяцы, если не голы а для чего… Вам предстоит выяснить самим. Если не желаешь проливать его кровь, то просто сломи разум, узнай секреты, пользуйся тем, чем являешься.
– Шепотом, на ухо, посоветовала мне девушка, после чего выскользнула из комнаты, оставив нас троих наедине, словно ничего удивительного не происходило, словно все это, лишь... Еще одно занятие. Но что куда важнее, что поставило меня на край обрыва, по прежнему был один простой вопрос. Верила ли я ей? Правда ли мы можем привести приговор в исполнении только из-за того, что сейчас… он имел при себе странный отвар? Но она была права в одном… я могла не проливать крови, я была магом, я должна помнить об этом, сломить защиту, увидеть мысли, ощутить естество и понять суть, не используя для этого боль и принуждение. Пусть кровь льет Аколит, если так желает причинить боль… Мне до одури противно оказалось даже думать о том, чтобы врезаться в плоть священника лезвием, резать его, до плоти. Я отошла назад, обратно к столу, резко вращая головой из стороны в сторону, ясно давая понять юноше, глядящему на меня с немым вопросом, что не собираюсь участвовать в пытках, по крайней мере, пока что. Нужно просто расколоть сознание… и мы сможем избежать лишней крови, или даже его смерти. Нужно просто... Понять суть.
– Слаба.
– Проконстатировал Аколит, абсолютно ровным голосом словно он знал ответ сразу, но в нем осталась вера, после чего оглянулся на стоящую рядом Гвин. Меня это ничуть не задело, возможно, даже напротив, утвердило мысли о том, что я смогу использовать свой собственный путь, ради того, чтобы найти правду. Если для него слабость, есть разумность и милосердие по отношению к брату нашему во свету, пусть и возможно заблудшего во тьме, то лучше я признаю себя слабой, чем окроплю, возможно невинной, кровью полы этого места, святого места, которое Аколит сам осквернил собственной проклятой жизнью и судьбой. Мы убивали жреца прямо около статуи Мириана… какой кошмарный грех… Как можно просто так проливать святую жреческую кровь, перед ликом его покровителя, не взирая на Его гнев и Его волю. Один раз Аколит нарушил Божественный наказ, неужели вновь он будет относиться к божественным желаниям и слугам так? Неужели не было иного пути, правда ли мы были обречены на подобное зверство? На ужасный грех, лишь ради того, чтобы... Что? О чем мы хотели узнать, ради чего он делал это? Почему бы просто не дать мне шанс исправить это все, поговорить с ним наедине, дать узнать правду о том, что происходит. Я... Могла бы узнать истину попросту раскрыв его затянутый тьмой разум, просто дайте мне время, и не прольется лишней крови. Только не жреческой, не его.
– Надеюсь, ты окажешься сильнее, Гвин.
– Да… Я готова, мой наставник, все будет исполнено в лучшем виде.
– Я удивленно взглянула на Гвин, стараясь не показать того разочарования, что на секунду, промелькнуло в душе, вызывая отторжение, прошедшее по всему телу. Это… было слишком неправильно, я не хотела разочаровываться в девушке, даже несмотря на то, что она без всякого сожаления и сомнения, приняла в ладони кинжал, предложенный аколитом. Она сделала это почти что с честью, несмотря на то, как бессердечно она признала то, что мы собираемся осквернить святилище, убить жреца, что верно служил на протяжении целого века, безукоризненно исполняя Их волю. Ее лицо хмуро отражалось на глади кинжала, я всматривалась в зрачки, пытаясь отыскать, почему она так просто подняла руку на служителя крови, на жреца… который возможно, и вовсе не виновен, про которого мы не знаем ничего, даже имени. И словно в тот же миг, чувствуя мое смятение, ощущая, как я медленно утрачиваю веру, в ее праведность, в ее святости… она подняла взгляд, глядя ровно на меня, чуть было не плача, но при этом, сохраняя сталь в голосе и спокойствие на лице.
– Я дочь крови, Лиз… если он лжет, то смерть для него есть кара, а пытки только искупление. А если он невиновен… то боги исцелят его раны, как сделали это с нами, как сделали с тобой.
– Вранье, ты не знаешь о богах ничего, ты даже не понимаешь, чем являются Близнецы. Они жестоки, Они бесчеловечны, Они не придут на помощь даже самым святым… я пытался спасти Мирену, избавить от участи стать одной из сотен рабов!
– Жреца исступленно поднял голову, с жутким лицом глядя прямо мне в глаза и дрожа, словно готовый вот-вот разорваться на части. Прожигая и испытывая меня, он так рьяно надеялся на то, что я проникнусь каждым его словом, вниму голосу и попытаюсь что-то исправить. И я знала, что он не виновен, я понимала это, как и то, насколько же много правды есть в его, бесспорно еретических, словах… он хотел помочь ей, но делал это неправильно, ему нужно вовсе не пытка, наставление, возвращение во свет, но я... я… не хотела больше смотреть в его глаза, боялась той правды, о которой он говорил, и прекрасно понимала, что ни Гвин, ни Аколит, не пощадят его, он сделал все осознанно, он уже сознался, но они будут пытать его, чтобы выведать большее, узнать кто стоит за этим, если за эти стоит хоть кто-то. Они нарекут это испытанием, возмездием и прощением, но он только сильнее укоренится в ереси, вплоть до самой своей смерти, он... Требует другого подхода, другой истины. Но я не могла быть уверенной, что смогу дать ему то, о чем он просил.
– Ты знаешь это, Лиз, они говорили мне, что ты другая, ты веришь истово, и боишься, что ты похожа на таких, как я… я сделал ошибку, придя сюда, но вы не получите от меня никакой информации, я привык к боли, вы не напугаете меня ею. Вы не знаете, что она испытывает, она тоже боится, я просто... Просто хотел спасти ее.
– Он сознался. Нет сомнений в его вине, пришло время кары.
– Аколит поднял жреца над землёй, мертвым взглядом прожигая тело священника насквозь, словно уже сейчас надеясь на то, что тот начнет кровоточить. Бедный мужчина, почти старик... Капюшон спал с его головы, ложась на плечи и открывая вид на иссохшие тело. Израненный, его лицо было поражено болезнями и старостью, под глазами сверкали шрамы, давние, от плетей, еще при самых первых службах. Шея дрожала, вот-вот готовая надорваться от напряжения, бездонные, карие глаза, углублялись так сильно, что позволяли увидеть всю ту боль, которую я... Могла понять. Он боялся, богов, Их воли, кары и того... Что кроется за иконой, которой он возносил столько
– Гвин, для меня честь разделить эту кару, вместе с тобой... И я надеюсь, что этот урок даст понять и Лизастрии, что стоит за отчаяньем.
Глава 51
Я находилась в растерянности, которую не ощущала очень долго, и которую, пожалуй, могла в первые назвать слабостью. Разумеется, часто я ощущала себя беспомощно, я не могла очень многое, зачастую, вынужденная искать обходные пути, только бы выполнить свое обязательство. Но именно сейчас, я точно познала всеобъемлющую слабость перед лицом не только мир, но и самой себя. Я проигрывала не только схватку с окружающей меня действительностью, но и внутри разрывалась между двумя путями, не в силах найти нужный. Это подрывало все мое естество, начиная от простейшего равновесия и заканчивая головной болью, медленно возникающей сначала у висков, потом у затылка и в конце во лбу. Нужно было что-то делать, мой выбранный путь казался неправильным, аколит здесь далеко не ради правды, он жаждет пыток, крови еретика, он не даст ему выжить, не стремится к этому. Мне... Нельзя позволить этому случится, даже несмотря на все мои проблемы, всю немощность, я обязана добиться честного допроса, кровавого, но имеющего в своей основе вовсе не жажду насилия, а жажду узнать правду, понять суть и смысл действий жреца, почему он опустился в ересь. Тело престарелого мужчины было оставлено на одном из стульев, быстро обмотано веревками по рукам и ногам и в конечном итоге, предстало перед нами во всем своем пугающем унизительном виде. И во время этого, я бессильно смотрела, как жестоко аколит стягивал веревки, как он бормотал о предательстве, о каре, о возмездии и крови. Последнее слово и вовсе заставляло его подергиваться в жажде, которую он не мог утолить простыми причитаниями. Я ненавидела его за это, я не могла простить его, не могла забыть о грехах, что тот совершал. Юноша, такой бесчеловечный, кто сам творил ужасные грехи, кто предал Близнецов сейчас пытался казаться праведником, какой абсурдный бред! Он судил жреца так, словно являлся самым святым, самым чистым из всех, словно был достоин вынести смертный приговор, привести его в исполнение, не следуя никаким правилам, законам и традициям… Не понеся в итоге за свое бесчеловечное зверство абсолютно никакого наказания, что являлось предательством, истинным предательством, допустить которое... Я не могла. Меня жег гнев, меня трясло от ненависти к нему, от святого презрения, которое не было заслуженным. Он служил Архитектору, он пытался исправить свои ошибки, но делал это так зазорно, так извращено, грубо, что раз за разом я возвращалась к мысли, что его смерть была бы благом для всего нашего мира. Раз за разом я ощущала, как мои руки самостоятельно тянутся к нему, желая принести боль, пустить алую кровь и смотреть, как он очищается, как он становится праведнее с каждым новым шрамом, что я оставлю на его мертвецки бледном, болезненном теле. Нет… я не позволю ему провести этот суд, он не станет тем, кто прольет кровь жреца, он не заслужил этого, он ничем не лучше чем мужчина... Во многом он даже был хуже. Но и оставлять жреца в покое… нельзя, как бы мне не хотелось проявить сочувствие, подобное было недопустимо. Первый шаг к пособничеству это слабость перед лицом ереси, это подчинение и сочувствие к тем, кто нарушил Их волю... И неважно, что преследовал человек, опустившись во тьму, из которой нет пути обратно. И жрец являлся еретиком, подобное нельзя было просто игнорировать или простить, не воздав по заслугам, он предал богов, своих господ, которым клялся, свято клялся служить. Ересь священников недопустима поскольку они являются вернейшими слугами богов, которым должны служить без зазрения совести и отдавшись до самого последнего вздоха. Нарушив Их планы, он заставил Мирен биться в агонии, причинил ей ужасную попытку, разочаровавшись в вере, которую должен был беречь и охранять. Это место гнило от грехов, мне было слишком сложно принять тот факт, что судьей обязана оказаться именно я, подобное было так же несправедливо, как кара от Аколита. Я тоже запятнана тьмой, и я тоже не достойна судить предавшего жреца крови, поскольку сама сомневаюсь, сама готова зайти дальше, но при этом, я ни разу не предала Их, что отличало меня от еретиков и заблудших, но совесть терзала душу, не давая взяться за кинжал. Благо, есть одна, кто светла, кто по-прежнему хранит в душе девственную чистоту, веря в наших Богов без пререканий и терзаний. Та единственная кто останется достойным, праведным судьей, кому я готова отдать честь стать палачом… пусть я и не выносила того, ради чего творилась та справедливость, которую мы собираемся воплотить в жизнь. Он не заслужил боли, в его голосе не было одержимого безумия, только печаль, боль, которую так просто понять, и которой так хочется сочувствовать, но несмотря на это, жрец оставался еретиком, достойным наказания, который действительно разочаровался в своей вере... И более того, покусился на жизнь, здоровье и святость матриарха. И пока Гвин возносит его кару на земле, орудия клинком, пламенем и болью я смогу увидеть, достоин ли мужчина смерти, насколько чисты его помыслы и осталось ли в нем хоть что-нибудь от человеческого… есть ли хоть какая-то возможность, вернуть в его свет, о котором так страстно молятся тысячи, и тысячи праведников, или же больше... Его разум не способен верить в святость.
– Ты не тронешь его, Аколит. Ты не достоин нести кару и суд. Ты сам запятнан тьмой, и как последовательница змеи, я не могу позволить тебе преступать их правду. Ты должен уйти отсюда, немедленно.
– Сделав шаг навстречу, я бесстрашно взглянула в глаза страшного воина, начиная негласную битву и используя все, что узнала, дабы сломить измученный годами, отчаянный разум. Я раздражала его, напоминала об юной девушке, которую он погубил, юноша видел во мне свою названную сестру, и это было моей силой, одним из сильнейших рычагом давления, но к счастью, не единственным. Он не поднимет на меня руку, не посмеет причинить боль, он подчинится так же, как исполнял приказы моей наставницы, если я приложу еще больше силы, если смогу полностью овладеть его волей. Я заставляю его услышать и подчиниться мне, пусть это и будет рискованно, но ведь я знала, в чем его слабость, я была в разуме Аколита, в его прошлом, слышала шепот бывшей жизни, видела, чем она была. Моя сила колебалась вокруг него, порой резко вырываясь из троп и сверкая тусклым пламенем, ползущим по груди юноши, взбираясь все ближе и ближе к горлу. Я склонила голову набок, взмахивая рукой, его глаза раскрылись передо мной, я тут же ощутила плеяду боли и сомнения, что терзали его изнутри, но все это было для меня знакомо. Теперь, я пролила в его сердце собственные слова, мысли и злость, вселила ненависть к самому себе, злость, открыла лицемерие, которым он жил. Руки юноши дрогнули, опускаясь к торсу, наши сознания сплелись воедино окончательно, теперь, он знал меня, я читала его в ответ, заново вплетая в разорванные на мелкие кусочки мыслей собственные слова и иде … мои руки незримо врезались в его сознание, нагоняли страхи, дрему, слабость. Я меняла абсолютно все, что было не нужно для того, чтобы изгнать его отсюда, и в конце концов, весь его разум пал, он не смог противится маленькой девочке, которую однажды убил, он сам раскрыв передо мной все двери, и когда я разорвала связь, в его разуме осталось только одно… желание уйти отсюда, после чего, вознести молитву, за все свои грехи, заново попросив прощение у Близнецов... А после, у Аколита.
– Прочь. Убирайся отсюда прочь.