Проклятая
Шрифт:
Я закричала. Задохнулась, подавившись своей слюной. Я пытаюсь кусаться, но хватаю зубами только воздух – воздух и слезы. Я вижу мои трусики, которые уже валяются на полу. А потом с меня сорвали и мою белую ситцевую рубашечку. Ну ту, с кружевами.
И вот я без юбки.
Без свитерка.
Без трусиков.
Без рубашечки.
Без ничего.
Совсем голая.
Я лежу на столе, и на мне остались одни ботинки. Я могу только плакать, потому что пошевелиться уже не могу. И еще потому, что они заткнули мне рот. Так что мои крики, не находя выхода, грохочут у меня где-то внутри, глубоко в груди. А взглядом я ищу,
Вот юбка. Она черная. Вот свитерок. Он зеленый. Вот трусики. Они белые. Черное, зеленое, белое… А мои глаза ищут, высматривают, убегают… Теперь у меня могут двигаться только глаза, потому что ничем другим пошевелить я уже не могу.
В меня втолкнули что-то горячее, и я закрыла глаза, изо всех сил зажмурилась. И больше я уже ничего не вижу. Оно горячее. Скользкое и сальное. А потом я почувствовала, как в меня, в мой живот, что-то всунули. Оно меня заполнило и там как будто взорвалось или выстрелило. И там, внутри, оно у меня что-то рвет. Оно во мне надувается. Оно в меня колотит. Где-то там, внутри. И все нажимает, нажимает, нажимает… Мне стало очень больно.
И я закричала.
Кто-то снова закрыл мне рот рукой, и я уже не могу вздохнуть. Оно такое твердое. И горячее. Там, внутри, где-то в животе. Горячее.
Как же мне больно, Господи боже мой, как же мне больно!
– Не надо! Не-еее-ет!
Я открыла глаза.
Первым был Доменико Кутрупи. Я открыла глаза и увидела его лицо. Он друг и моего Доменико, и Доменико Яннелло. А еще тут, в доме, и сам Яннелло, и его брат Микеле. Их тут четверо. Я смогла их разглядеть только сейчас. А еще у меня кружится голова. И меня тошнит.
Но вдруг тот, кто прижимал меня своими руками, их отвел, и у меня освободились запястья. Я попыталась подняться, но сил у меня уже не было, и я осталась сидеть на столе. Мой взгляд остановился на юбке, валявшейся на полу. Ага, черное.
Я потеряла сознание. Меня похлопали по щекам, и я снова начала дышать. Меня тошнило, и я отплевывалась.
– Если ты что-нибудь расскажешь твоему отцу, мы тебя убьем. И тебя, и его, и всех твоих родных.
Кутрупи с меня слез. Он говорит громко. Они говорят все вместе, но я ничего не понимаю. Мне так страшно, что их речь кажется мне нечленораздельной.
А потом спустил с себя штаны Доменико. Я уже не смотрю вокруг и не высматриваю, куда бы мне убежать. Теперь я смотрю на него, смотрю ему прямо в глаза. И взглядом прошу его ничего мне не делать. Я его умоляю. Я уже не могу говорить. Не могу кусаться. Не могу плакать. Я говорю только глазами…
Но теперь его очередь. И Кучинотта стал делать что полагается. А я молчала. Молчала, потому что не знала, что делать, и не могла пошевелить даже и пальцем. Потому что я была как мертвая. Доменико даже не стал снимать с себя штаны до конца: он их только приспустил, и его тощие ноги торчали из этих упавших на пол темных штанин. Упираясь руками о стол, он, склоняясь надо мной, двигался то вперед, то назад, словно вспарывая мне живот. У меня в животе все переворачивалось, но страх оказался сильнее боли. У меня бессильно обмякли руки, а пальцы стали холодными, как ледышки.
Я хочу домой! Умоляю вас, отпустите! Дайте мне уйти!
Но это еще не конец. Пока еще не конец. Теперь наступила очередь Доменико Яннелло. Он что, уже третий? Ну да, он третий. И Яннелло подошел к столу. А потом была очередь Микеле, его брата. Он был четвертым.
Я
Но и это еще не конец. Потом на меня снова навалился Кутрупи. Вошел в меня. Ну а я-то, я?
Где я?
Он меня терзал довольно долго, но я уже не сопротивлялась. Боль переполняла меня настолько, что больше она в меня уже не вмещалась. Потому что я сама стала одной сплошной болью. У меня уже не было сил кричать. И вообще больше не было сил. Я вижу все как в тумане и даже не могу пошевелиться. У меня заледенели руки, а ботинки на ногах ужасно жали.
– Давай одевайся.
– Кто, я? – Это они мне говорят?
– Давай, Анна, пошевеливайся, уже поздно. Надевай эту чертову юбку и пошли.
Ага, они назвали меня по имени.
Я стала сползать со стола, но не удержалась на ногах и упала на пол. Упала – и ударилась подбородком о пол, прикусив себе язык. А потом, стоя на коленях, собрала свое черное, свое зеленое, свое белое. Потом оделась.
Из меня течет кровь.
Кровь у меня на ногах.
Черное. Зеленое. Белое. А вот теперь еще и красное.
Я внимательно смотрю на этот ручеек крови, текущей у меня по бедру, по его внутренней стороне. Неужели она моя? Неужели это моя кровь?
Все они уже вышли из дома. Мандариновые деревья стоят неподвижно, не шевелятся. И небо тоже неподвижно – оно как будто застыло. Я села в машину Доменико. Он отвез меня к церкви, но я сразу же пошла домой. Бесшумно открыв дверь, я, прежде чем войти, немного постояла на пороге, не решаясь ни войти, ни выйти. Но потом, не зажигая света, я все-таки вошла. Все уже спали. В душевой я помылась, изо всех сил растирая себя губкой, чтобы смыть этот отвратительный запах мандаринов и гнили. Больше из меня кровь уже не текла. А я-то думала, что где-то поранилась. Да нет, все уже прошло. А тот красный кровяной след, который я видела у себя на ноге, когда была в домике, теперь уже засох, и я его смыла. А потом я надела пижаму и нырнула в постель.
Прислоняясь головой к подушке, я попыталась тихонько запеть. Но я уже не помню слов Песни Пресвятой Богородицы. Забыла, все забыла. Куда они девались, эти слова? И я замолчала. Стало совсем тихо. Ну вот наконец он и кончается, этот день. Мне жарко, но этот жар идет откуда-то изнутри. А вот согреть руки я все никак не могу. Они у меня ледяные.
Вот так у меня все было в первый раз.
Я думала, что умру.
Но вот, оказалось, я все-таки выжила и продолжаю жить.
Первый раз позвонили днем, без восьми минут пять. Потом – в одну минуту шестого. Потом – в девять минут шестого.
Звонил какой-то мужчина.
Это был все время один и тот же голос:
– Что же ты не приезжаешь в Палми [15] ? Я там тебя жду, около тюрьмы. У тебя такая красивая попка. И мне говорили, что ты хорошо трахаешься.
15
Город в провинции Калабрия, на берегу Тирренского моря.