Проклятье Ифленской звезды
Шрифт:
Это было неприятно и походило на фарс, и прежняя горячая злость утихла, сменившись горечью и ощущением провала.
И зачем Ланнерика вообще принесло в Цитадель? Решил всё-таки оправдаться?
Из скупого рассказа рэты стало ясно, что особо винить его даже и не в чем. Сколько ему было лет тогда? Семнадцать? Восемнадцать?
Впрочем, сам-то себя Шедде и в восемнадцать считал человеком, отвечающим за свои поступки и дела.
Находясь в этом странном, словно раздвоенном настроении, та Хенвил и вошёл в кабинет наместника. Ланнерик встал навстречу.
Он
Он, видимо, что-то решил для себя важное. И пришёл не за советом, помощью или чем-то подобным, нет, он пришёл именно за подтверждением. Смотрел отчуждённо, даже словно бы слепо. Приветственный кивок Шеддерика и вовсе проигнорировал.
Шеддерик прикрыл за собой дверь и, чуть склонив к плечу голову, стал ждать, что будет дальше. Помогать Ланнерику он не собирался.
Он всё-таки склонялся к тому, что Ланне, весь день предоставленный самому себе и своим мыслям, мог додуматься до хоть и запоздалого, но вызова. Который — дело чести офицера! — придётся принять и потом позориться, отметившись или «благородным» промахом, или не менее благородным, но ещё более унизительным «попаданием».
Ланне молча снял с пояса ножны и положил на пол, к ногам Шеддерика.
Спрямлённая абордажная сабля звякнула, выпав из ножен на два пальца.
Н-да. А в старых моряцких байках эта чудесная традиция казалась куда более значимой и торжественной. Так проштрафившийся матрос признаёт вину и отдаёт решение о своей судьбе в руки командира или старшего офицера. Или просто старшего в роду, если семья не имеет своего корабля и своего морского дела.
— Рэта сказала, это ты вывел её из замка. — Нарушил тишину Шеддерик, не торопясь поднимать саблю. Поднять — значит тоже признать, что вина существует, что она стоит жизни, и любое наказание будет справедливым. Но, во-первых Шеддерик не во всём ещё разобрался, а во-вторых, мстить за человека, который этой мести больше не хочет… это опять-таки сродни тому самому фарсу.
— Она не может помнить. Каких демонов, Шедде? Ты сказал своё слово, я признал свою вину. Чего ты ещё от меня хочешь?
— Я хочу? Это ты ко мне пришёл. И это ты сказал слугам, что будешь драться, если тебя попробуют выставить отсюда. Ну вот, я здесь. Я тебя слушаю.
Ланнерик покачал головой:
— Мальканка пообещала, что не скажет тебе. Не знаю уж, чем я это заслужил, но она сама так решила. А теперь, выходит, передумала.
— Ерунда. Я узнал о тебе от адмирала. От Кленнерика та Нурена. Он назвал имена всех, кто там был. А рэта… она не хочет вспоминать те дни. И я её понимаю. Ну, так, что ты сделал такое, что через десять лет вдруг решил покаяться?
Ланне запрокинул голову и несколько мгновений смотрел в потолок, словно набираясь мужества для ответа. А может, счёл, что ответ очевиден. Шеддерик теперь только начал догадываться, что тот штурм поломал та Дирвила не меньше, чем рэту Итвену. Но если Темершане
Фарс? Ну да. Только теперь уже совсем не смешной.
— Я не вмешался. — Подтвердил Ланнерик эту догадку. — Там же была не только рэта Итвена. Мы же тогда не сразу и поняли, что она — дочь рэтшара. Там был мальчик лет восьми и женщины, служанки. Они просили пощады, просили их не убивать. Плакали… и… это не помогло.
— И ты считаешь, что смог бы остановить хмельных от победы, только что занявших крепость солдат?
— Я мог попытаться. Думаю, ты бы попытался.
— Никто не знает, — дёрнул щекой Шеддерик. — Меня там не было.
По лицу та Дирвила несложно было прочитать упрямое: «Зато я знаю!». Но Шедде, кажется, понял, почему Темершана передумала мстить. Может, просто почувствовала женским чутьём, а может и догадалась: он уже себя сам наказал, да так, что не сравнится никакая тюрьма.
— Дурак ты. — Шедде сам не понял, что сказал это вслух. Просто вдруг увидел вытянувшееся в удивлении лицо собеседника. И мгновенно вспыхнувший гнев. Гнев — это хорошо. Это куда лучше той собранной обречённости, с которой та Дирвил вошёл в кабинет. Шедде слишком хорошо был с ней знаком, чтобы не понимать, какое это опасное знакомство.
Покачал головой. Объяснять было бесполезно. «Прощать» — смешно.
Фарс продолжался.
— И, тем не менее, ты вывел её из замка.
— Да, вывел… вывез, на телеге с трупами. Вообще-то мне приказали её добить — а я не смог.
Шедде хотел приказать — «Заткнись!». Но передумал. Ланне же кажется, что его нужно презирать и ненавидеть. Он же вроде как «трус».
— Добивать нужно было, — вздохнул он, — сразу, как ты понял, к чему идёт дело. Избавил бы женщин от издевательств, а своих… товарищей… от необходимости скрывать подробности героического штурма даже от наместника.
Ланнерик потрясенно замолчал: такой вариант ему даже в голову не пришёл — ни тогда, ни сейчас.
— Ну что, — усмехнулся Шеддерик, — Теперь я — бездушное чудовище?
Но та Дирвил продолжал смотреть на него странно. Как будто только что увидел — впервые за много лет.
— Ланне… — кивнул чеор та Хенвил на саблю, понизив голос, — подними железку. Я не собираюсь ни калечить тебя, ни убивать.
Ланнерик сощурился и даже набрал в лёгкие воздуха, чтобы возразить. Шедде не дал:
— И драться с тобой на саблях или пистолетах тоже не буду. Дал слово одному покойному другу. И ты тоже… дай-ка ты мне обещание, что не наделаешь никаких глупостей…
— Каких? — отмер наконец Ланнерик.
— Таких, после которых обычно остаются рыдающие женщины и прощальные записки.
Оба молчали ещё минуту, пока Ланнерик наконец не ответил.
— Обещаю.
Он не стал ни прощаться, ни провожать Ланнерика.
Просто стоял у стола, досадуя на себя за этот дурацкий разговор.