Проклятье
Шрифт:
— Сама, — шёпотом повторяла Маша, охрипшая от споров.
— То есть ты понимаешь, что этот человек — преступник, что он будет и дальше так поступать, с тобой, да мало ли, с кем ещё, но отказываешься помочь мне?
Для того чтобы видеть насквозь, не обязательно иметь невидимые руки. Этот следователь видел её насквозь, будучи обычным человеком. Самым обычным. Она чувствовала, как заливается краской.
— Ты же сама — будущий военный, защитница. Ты не можешь понять, что оставлять всякую сволочь безнаказанной — нельзя?
Маша зажимала рот руками и беззвучно рыдала от
— Оставьте вы её. Видите — не станет она ничего писать.
— Вот и спасай таких, — выплюнул им вслед капитан.
Маша долго ждала, что Миф придёт к ней хотя бы поговорить. Она не стала бы требовать от него объяснений. Дни складывались в бесконечные монологи — некому было высказать всё, что копилось внутри.
Вечер накатился быстро и необратимо. Маша едва успела дошить платье и вынуть из него последние булавки — причёсанная и надушенная Ляля уже собиралась впрыгнуть в него и так.
— Какая я теперь раскрасавица. А вы что встали? Одевайтесь уже, чукчи, скоро начнётся.
— Пойдём? — спросила Сабрина, когда Ляля, по-солдатски топая, выскочила из комнаты. — Как ты?
— Я отлично, правда, — через силу улыбнулась Маша. — Пусть сам разбирается.
— Ну вот и правильно, — вздохнула Сабрина. Поверила или нет — не ясно, всё-таки она слишком хорошо знала Машу.
Но тогда она сама верила в то, что говорила. Маша старательно выслушала поздравительную речь ректора, похлопала. Потом был концерт самодеятельности — его она почти не смотрела, просидела, ткнувшись лбом в спинку переднего кресла.
Когда приглушили свет и объявили бал, Маша потихоньку выбралась из актового зала и сбежала вниз по лестницам. Институт стоял тихий и праздничный, и приглушённая музыка из зала долетала даже к посту охранника.
Маша выбралась под зимний ветер, постояла на пороге, решаясь на следующий шаг. Если она придёт к нему — что скажет? А если он не станет говорить с ней? Если её просто не пустят в больницу?
Она рассовала по карманам куртки пропуск, ключи и деньги. Пожалела, что надела юбку — единственное, что было нарядного в шкафу, — но мороз кусал теперь через тонкие колготки. В небе загорались робкие звёзды.
Долго не было автобуса. Маша стояла на остановке одна и совсем продрогла, когда он приехал — почти пустой, тёплый изнутри. Она вошла, села рядом с радиатором. Потекли мимо разукрашенные огнями улицы. В стекле она видела своё отражение и обводила его пальцем.
«Было так: мальчишки гоняли по площадке мяч, — рассказала она своему отражению, — А потом один из них сказал, мол, а вы знаете, что в старом двухэтажном доме — вон, видите, рядом с новой пятнадцатиэтажкой — живёт привидение. Когда-то давно там жила семья, но что-то у них случилось, то ли глава семьи перепил и зарубил жену топором, то ли повесился кто-то от неразделённой любви, но теперь там никто не живёт, и даже подходить боятся, потому что там — нечисть. Привидения, значит.
Мальчишки
Стемнело ещё сильнее, и они нашли лестницу на второй этаж. Не вспомнить уже, кто первый сказал, что привидение живёт на втором этаже, но идти туда никто не решался. В конце концов, один пошёл.
Лестница была старая, скрипела на сотню голосов, вся ходила ходуном. Но он шёл, потому что в спину смотрели товарищи, в глазах которых ему очень не хотелось выглядеть трусом.
Когда он поставил ногу на седьмую ступеньку, старая доска проломилась. Он упал, цепляясь за перила, но и перила не выдержали. Рухнула вся лестница — целая гора гнилых досок. Он кричал, но его друзья уже разбегались. Он упал — и лестница завалила его сверху.
Потом ему трудно было ходить, потому что болела нога — она стала ненормально огромной, безобразной. Ему приходилось волочить её за собой. Ещё у него не было лица, потому что падал он лицом вниз и расшиб его в кровавое месиво — потому он не видел.
Ещё он был очень голоден, потому что никто и никогда не забирался в старый дом на улице Восстания. Все знали, что там живёт призрак. Теперь уже — это было правдой».
Маша выскочила из автобуса за остановку до больницы. Она шла по притихшему тротуару, пушистому от снега. Следом за ней шли они: калека из чёрного дома, женщина-кладбище, пёс на тонких длинных лапах и мальчишка в грязной куртке. Снег под светом фонарей делался похожим на плесень.
«В одной семье дети очень просили завести собаку, и вот однажды они принесли в дом красивого ласкового щенка. Щенок всем нравится, он был такой смышлёный, запросто носил всем тапки, и даже родители, которые были против животных в доме, согласились его оставить.
Но однажды случилось несчастье — щенка выпустили побегать, он упал в выгребную яму, долго барахтался там, а когда его нашли и вытащили — он был уже совсем уставшим и мокрым. Он заболел — ничего не ел, тельце пошло язвами.
Дети плакали. Однажды они проснулись и не нашли щенка. Отец сказал им, что он, должно быть, гуляет где-то, а может даже заблудился. Дети искали его везде, где могли, но так и не нашли.
Щенок вернулся через день — грязный, дрожащий, ничего не стал есть, только попил воды и лежал на своём коврике. Дети обрадовались, гладили его, пытались накормить, но отец с матерью смотрели хмуро. Одёргивали их, мол, он же больной, ещё заразитесь.
На следующий день щенок снова пропал, и повторилась та же история. Но в этот раз он не пришёл ни на следующий день, ни через. Он пришёл через неделю, совсем уже слабый. Он не мог даже пить. Ночью он умер.
Отец отнёс его подальше и закопал, и тогда же дети узнали, что оба раза он заводил их щенка подальше, чтобы тот не смог вернуться. Во второй раз он даже завёз его на другой берег озера. Больной, — так объяснился отец, — вдруг вы бы заразились.