Проклятие итальянского браслета
Шрифт:
Я взял извозчика, и мы кое-как добрались через залитый водой город к 1-му Ильинскому. Дверь по-прежнему заперта на замок…
Я поспрашивал соседей. Нет, Серафиму никто не видел. Это известие меня огорчило. Единственное, что обрадовало, – что полиция здесь не появлялась.
А дома меня ждало письмо от Васильева. Оно было почему-то не от руки написано, а отпечатано на «Ремингтоне», что меня очень удивило. Васильев сообщал, что повредил правую руку, а потому отстучал письмо одним пальцем левой на машинке и настоятельно просил меня прийти на Городскую
Письмо было помечено вчерашней датой.
Место встречи он назначил в маленьком станционном садике слева от главного зала.
Я насилу дождался нового дня. Сейчас, без репетиций, время тянулось невероятно медленно и тоскливо. Да еще эта непрекращающаяся тревога о Серафиме… Наверняка Васильев мне что-нибудь скажет о ней, хоть как-то сможет утешить меня. Кроме того, мне хотелось задать ему один вопрос. У меня было смутное ощущение, что Васильев уже говорил мне об этом, но я не мог вспомнить толком, что именно. По пути я зашел в писчебумажный магазин и купил тетрадку и карандаш, думая, что покупаю их, чтобы переписать роль Тетерева. Эх… Да что говорить!
По раскисшему от дождей съезду я сошел сначала на Гребешок, а потом – на Черниговскую. Здесь недавно погорели кое-какие дома, и улицу отстраивали наново. Некоторые дома стояли уже готовые и покрашенные, но дождь нанес ужасный урон их стенам. Сейчас светило солнце, и они приобрели неприглядный вид, даром что новые!
В письме Васильев написал, что на станции строгая охрана, однако в тот укромный садик можно пройти через пролом в заборе (вот такая уж это страна – Россия, что во всяком заборе там непременно сыщется какой-нибудь пролом!), если свернуть с дороги примерно за треть версты до станции. Примета поворота – огромная осина в три ствола.
В самом деле, не заметить такое дерево было невозможно. За его широченным стволом крылась укромная тропка, по которой я живо достиг пролома и вошел на территорию станции. Но садик оказался пуст.
Я присел было на лавочку, но тотчас встал, потому что она покачнулась и боком ушла в землю. Дождь тут все подмыл! Запачкав башмаки, я выбрался на гравийную дорожку и нетерпеливо огляделся.
– Вы кого-то-с ждете, сударь? – окликнул меня человек в брезентовом фартуке, по виду слесарь. В руке он держал гаечный ключ.
– Я жду господина Васильева.
– Это которого же Васильева-с? – удивился слесарь. – Неужто-с мастера из главного машинного отделения-с?
– Его-с.
– Да как же-с? – вытаращил глаза простодушный человек. – Как же-с так-с? Его ведь еще третьево дни под арест взяли-с!
– Арестовали?! – не поверил я ушам. – Позавчера?!
– Ну да-с, немедля после того, как застрелили губернатора-с, – словоохотливо и угодливо говорил слесарь. – Уж откуда они знали, что Васильев в сем замешан, не ведаю, а может, гребли всякого, и правого, и виноватого, точно рыбак в Плесе частым неводом.
Я стоял как окаменелый.
– Вы
– Какого лиха? – свел я недоумевающе брови.
– Ну как же! – шепнул он еще тише. – Ведь полицейские наказали всех примечать, кто его спрашивает, и обо всех докладывать. А что ж я о вас побегу докладывать? Вы ведь наш артист знаменитый-с, про вас весь город знает-с! Моя дочка вас, как они говорят-с, барышни-с, обожает-с, вы ей как-то раз на Благовещенской площади лично-с контрамарочку вручили-с… Так что вы уж лучше уходите-с тем же путем-с, что пришли-с, а я никому и словом не обмолвлюсь, что вы здесь были-с. Идите-с, идите-с…
Он чуть ли не вытолкал меня из садика и вывел на дорогу, по которой я пришел. Я оглянулся – он смотрел мне вслед. Я прошел чуть ли не половину пути до поворота, прежде чем он перестал на меня смотреть и убрался восвояси.
Тогда я медленно повернул назад. Одна мысль посетила меня. Если Васильев арестован позавчера, то как же он мог вчера отправить мне письмо? И оно было напечатано на машинке… А ведь, если поразмыслить, не Серафима ли написала мне? Предположим, она скрывается. Она ждет от меня помощи! И если я уйду, я опять ничего не узнаю о ее судьбе!
Я повернул назад.
Садик был по-прежнему пуст. Я взволнованно ходил по дорожкам. Если меня спросят, что я здесь делаю… что отвечать? Скорей бы пришла Серафима! А может быть, она была здесь, пока я уходил, подгоняемый доброжелателем-слесарем? Нет, она не могла прийти иначе, чем по той же дорожке. Не станет же она лезть по грязному, раскисшему склону.
Я ходил взад и вперед, не в силах справиться с волнением. А между тем я непременно должен овладеть собой, чтобы задать Серафиме те вопросы… вопросы, на которые я и так знаю ответы…
Тут я поскользнулся и угодил в лужу правым башмаком. Чертыхнувшись, я покачнулся, попытался удержаться на ногах, но вместе этого поскользнулся еще сильней и резко сел, вернее, упал на скамейку. И вдруг она начала крениться, оседать, проваливаться по землю… я попытался вскочить, но не успел и руками взмахнуть, как вся земля под скамейкой вдруг расселась, и мы с ней рухнули в черную сырую глубь.
Наши дни
Вейка вынул из кармана пистолет, протянул Име. Она взяла оружие, вскинула – легким, привычным, каким-то очень мужским движением – руку…
И вдруг из соседнего зала раздался пронзительный вопль. Има повернулась, вскрикнула, выстрелила в ту сторону… и тут же выронила пистолет, взмахнула руками, запрокинулась на спину… рухнула плашмя, тяжело грянувшись о промерзший пол.
В дверной проем с воем ввалился Серый. Он еле передвигал ноги, потому что на его спине висела черно-серая овчарка, показавшаяся Алёне неестественно огромной и чем-то знакомой.
Вейка метнулся к окну, выходившему на улицу, и выпрыгнул в него так проворно, как будто у него выросли крылья.