Проклятие итальянского браслета
Шрифт:
– Почему же вы тогда потащились так безрассудно ночью в переулок Клитчоглоу? – сердито просила Алёна.
– А вы что там делали? – усмехнулся Данила.
– Хотела вас предупредить об опасности, о том, что Константин погиб.
– А я-то голову ломал… – пробормотал Александр Викторович. – Неужели и правда дело в стриптизере…
– В стриптизере? – изумленно повторил Данила и вытаращился на Алёну: – Ой, это были вы? А я вас тогда не узнал… Но, честно, я представления не имел, как этого парня зовут. Мне просто показалось, что вы огорчитесь, если…
– Вы оба с ума сошли, о каких стриптизерах вы говорите? – возмутилась Алёна. – Ни одного из них не знаю! Мне просто нужен был предлог, чтобы… короче, вы мне не вовремя попались в «Зергуте», – сказала она Даниле. – А вы мешали
– Ха! – обиженно сказал Александр Викторович. – Откуда-то, главное! Ты слышала? – повернулся он к овчарке, и только теперь до Алёны дошло.
Неужели это та самая Сильва?! Снегурочкина?! Вернее, Снегурочкиного чересчур занятого дядюшки…
И правда, собака на Сильву очень похожа, ну прямо одно лицо, вернее, одна морда…
Так что, получается, перед ней именно этот дядюшка? И он таксист? С пистолетом?!
И ходит Гамлет с пистолетом,И хочет кого-то убить,И стоит вопрос перед Гамлетом:Быть или не быть! —чуть не пропела Алёна студенческую песенку и только головой покачала: Гамлет, вероятно, может ходить с пистолетом, но таксист… которого не знают диспетчеры из его парка, который очень вовремя очутился там, где убили Костю, который потом оказался около «Зергута», а ни одной другой машины якобы не было в обозримом пространстве… у которого что-то билось и грохотало в багажнике… а потом внезапно возникшая собака, которую в другой раз Алёна в переулке не нашла… таксист, который знает ее псевдоним и профессию… вспомнились слова Данилы о том, что у его девушки по имени Любаша дядюшка связан с Интерполом, и случайно услышанное во дворе дома, где убили Константина: «Все это очень похоже на то, о чем говорил Шамрай в связи с его интерполовскими делами…»
– Привет, Сильва, – улыбнулась Алёна собаке. – Как Любаша поживает? Не скучно ей без тебя в парке Пушкина гулять? Итак, мне все понятно, кроме одного: как товарищ Шамрай – или, поскольку вы работаете в Интерполе, вас следует называть все же господином? – удостоила она его небрежного взгляда, – оказался в белом «Ниссане», принадлежащем «Новому такси»? Взмахнув пистолетом, остановили машину, выкинули таксиста и… А почему вы ко мне привязались?!
Выражение лица Шамрая и Данилы могло бы заставить от души, громко, презрительно, с издевкой, с величайшим торжеством расхохотаться любого другого человека, но, конечно, не Алёну Дмитриеву с ее снисходительным, незлобивым, великодушным характером, с ее умением прощать другим слабости, с ее изумительной скромностью! Поэтому она всего-навсего улыбнулась, и лишь под очень сильной лупой можно было разглядеть в ее улыбке толику ехидства.
– Да уж, теперь я понял, почему Лёва Муравьев про вас с таким придыханием говорит, – пробормотал Шамрай, почему-то – видать, от восхищения! – снова переходя на «вы». – Это ж надо… и правда что детективщица! Все угадала, главное!
– Почти все, – уточнила Алёна. – Как вы оказались… а впрочем, нет, не рассказывайте, я сама знаю! Вас вызвали на место происшествия на Ковалиху. Вы поехали, но то ли у вас машины своей не было, то ли она сломалась…
– Горячо, – буркнул Шамрай.
– Сломалась, значит, и вы поймали первое попавшееся такси. Сильва, я так понимаю, вас всюду сопровождала… Правда, вы очень немилосердно запихнули ее в багажник… Таксист, который вас вез, собак боялся, что ли? Но потом вам это очень кстати пришлось. Доехали до дома, но к подъезду подъезжать не стали, потому что там стояла толпа и перекрывала дорогу во двор. Вы остановили машину и начали расплачиваться с водителем. И вдруг увидели, как идут два милицейских чина, потом одна из женщин в толпе что-то такое говорит, показывая на другую, – и эта другая вдруг срывается с места и ударяется в бега. Вы вежливо попросили таксиста освободить водительское место в связи
Тут Данила как-то странно кхекнул, но на это никто не обратил внимания.
– Пока я пыталась там найти адрес сестры Данилы, вы утрясли конфликт с таксопарком, все объяснили и сделали так, чтобы на мой вызов прислали именно вас. О дурной славе переулка Клитчоглоу вы, видимо, тогда еще не знали, но забеспокоились о том, куда я иду, и послали на выручку Сильву… Спасибо огромное, очень может быть, что ты мне жизнь спасла, – с чувством сказала Алёна, гладя собаку. Та лизнула ей руку.
– Ну, вы правильно сказали, что Сильву на выручку послал я, – сказал Шамрай. – Так что и я заслуживаю вашей благодарности.
– Ну… спасибо большое, – сказала Алёна растерянно и попыталась подняться. – Сейчас встану и вас как следует поблагодарю…
– Ничего, лежите, – сказа Шамрай, по-прежнему прижимая ее к себе, – мне так больше нравится.
После этих слов он наклонился и поцеловал Алёну в губы.
Дела давно минувших дней
Жив я остался чудом.
То, что вызвало обвал, то меня и спасло. Попади я в обыкновенный оползень, уже давно задохся бы, засыпанный землей. Но я провалился в заброшенный коллектор… уж кто недосмотрел при строительстве станции, не знаю, но мысленно слал ему проклятия. Его разгильдяйство едва не стало причиной моей гибели! Не знаю, как уж так вышло, что коллектор не забило доверху землей, когда потом выравнивали площадку, видать, подмостья там какие-то оставались, которые потом съехали, подмытые дождем, а теперь они громоздились надо мной, грозя вот-вот обвалиться и погрести меня под слоем земли, который они еще удерживали.
В иные минуты казалось мне, что уж скорей бы… скорей бы это случилось.
Но страшна эта мысль, и еще писал карандаш… А пока он писал, я еще цеплялся за жизнь.
Здесь, в темноте, где у меня было время не только предаваться отчаянию, но и думать, я многое понял.
Тот миг в Серафимином дворе, когда мы обменялись в кромешной тьме взглядами с неизвестным парнем… Увидеть меня так же отчетливо, как видел его я, мог только северянин. Не Венькой называла его Серафима – Вейкко или Вейкой. В Питере так – вейка – зовут финнов-извозчиков, как в Москве – ваньками. Но есть и финское имя Вейкко. Я многих в Петрозаводске знал, кого так звали. Он был типичный финн – с твердым, красивым, широковатым лицом, с прозрачными, иной раз до белизны, глазами. Соломенными волосами и этими глазами он был очень похож на красавицу Синикки, но все черты лица перенял у своего отца – Раймо Туркилла…
Невозможно забыть лица человека, которого ты убил, и я помнил лицо Раймо всю свою жизнь. Иной раз оно являлось ко мне в снах, иной раз какое-то сходство я улавливал в случайно встречном человеке, и сердце выскакивало из груди от страха. И вот теперь я сразу узнал его сына и сына Синикки.
Возраст совпадал – ему было двадцать лет.
Слушая тогда, месяц назад, рассказ Васильева, я пропустил мимо ушей одну фразу – что ребенка убитой Синикки взял к себе Яаскеляйнен, хозяин гостиницы. Ведь это был все же его родственник…
Вырастил его, воспитал – и что? Отправил найти убийцу отца и убить его?
Нет. Никто, ни одна живая душа не могла заподозрить, что я убил Раймо Туркилла! Если Яаскеляйнен в самом деле послал Вейкко в Нижний, то лишь затем, чтобы отыскать браслет, который финны почему-то называли Сампо.
Но убийца не оставил бы меня в живых. Об этом свидетельствовала моя пронзенная ножом подушка. Это был настоящий финский пуукко, который от русских финок отличался тремя вещами: обушок не был так сильно скошен, дола, бороздка на клинке, тоже не была скошена к краю, а главное, на пуукко не было даже намека на гарду, лезвие сразу входило в рукоять. Я этих пуукко навидался в Петрозаводске, финский нож сразу мог отличить от подделки. Тот нож, которым хотели убить меня, как две капли воды напоминал нож Раймо, который я когда-то побоялся тронуть. Меня хотел убить отец, меня хотел убить сын…