Проклятие обреченных
Шрифт:
А еще этот вечный холод! Денег на хорошую одежду у них никогда не было, а север шутить не любит. У матери сохранилась с прежних, лучших времен котиковая шубка мех уже весь вытерся. И у Ады когда-то была пушистая рыжая шубка, но девочка давно из нее выросла, из шубки сначала сделали безрукавку, потом мать переделала ее на воротник и обшлага для своей шубы. И котика, и рыжую лисичку покупал отец – давно, когда был жив. Аде казалось, что она помнила, – у отца были добрые глаза и черная мягкая борода, но не говорила об этом матери, та бы ее высмеяла. Мать обижалась на отца, словно он не погиб на производстве, а бросил их. За отца платили им небольшую пенсию, но мать относила ее на книжку, копила на что-то. Зачем копила, если они так плохо, так безрадостно жили?
– Тебе на свадьбу откладываю, – говорила она Аде, которая по недомыслию начинала хныкать, просить конфет или обновку, и девочка успокаивалась. Дома
– Муж тебе и сласти, и красивую одежду купит, – кивала мать.
Но случилось так, что красивая одежда все же появилась в жизни Ады задолго до предполагаемого замужества.
Вот как это вышло: сначала почтальонка принесла какую-то бумажку, которую мать долго читала, хотя там была всего одна строчка написана, удивленно рассматривала, даже и на свет смотрела, чуть не на зуб пробовала. Потом мать взяла с собой Аду и пошла на почту. Была, как всегда, зима. На почте им дали взамен бумажки ящик, весь в каких-то бурых нашлепках. Мать посмотрела изумленно и погнала Аду обратно домой, за санками. Вдвоем они везли тяжеленный ящик домой и болтали, как подружки-ровесницы. Это бывало так редко! Под полозьями скрипел, как накрахмаленный, снег. Мама сказала тогда, что посылку отправила бабушка, папина мама, что она живет далеко, в другой стране. Она когда-то обиделась на мать за то, что Ада носит ее фамилию, а не фамилию своего отца. И вот после долгих лет нарушила молчание, прислала посылку. Наверное, что-то очень хорошее.
Но радость оказалась недолгой, куцей. Пыхтя, втащили посылку по лестнице – лифт снова не работал. Прямо в прихожей, не раздевшись даже, скинув только на плечи платок, мать стала вскрывать ящик ножовкой, а Ада стояла рядом и гадала: что там может быть? Сто килограмм конфет? Целый магазин игрушек? Шубка, сапожки, розовое платьице, как у вредины Наташки из второго «Б»?
Да, там были и платьице, правда, не розовое, а синенькое, и туфельки на каблучке, и джинсовый костюм с бисерной вышивкой, и серебряные кроссовки… Но, увы, все чудесные эти вещички были долговязой, голенастой Аде безнадежно малы, узки, коротки… Сколько тут было слез! Немного утешила Аду большая коробка иноземного лакомства – прозрачные, как холодец, ломтики, посыпанные сахарной пудрой, пахнущие духами, лежали в ней. Но заграничные конфеты только пахли хорошо, на вкус же оказались несладкими, мучнистыми, вязли на зубах, как дешевые ириски «Золотой ключик».
Да еще была кукла с тонкой талией, голубыми глазами, длинными светлыми кудрями… У куклы корона на голове, «взаправду золотая», у куклы целый гардероб, она принцесса, а хозяйка ее – замарашка. Для матери же нашелся в ящике голубой стеганый халат, красоты неописуемой, в кармане которого упрятано было письмецо, вернее, открытка. Синее-синее море, синее небо, пальмы, белоснежные дворцы, на исподе несколько строк, написанных сухим, четким почерком. Полюбоваться на открытку вдоволь мать отчего-то не дала.
Не пришедшиеся по размеру вещички в бедняцком доме не залежались – тут же их расхватали-раскупили соседки для своих деток.
– Ты, Клавдия, не реви, не надрывай сердца, – советовали матери кумушки. – С паршивой-то овцы, сама знаешь… А ты все не в убытке.
И долго еще терзали сердце Ады серебряные кроссовки на ножках-кубышках Пашки из соседнего подъезда, синее платье, которым форсила Рита с первого этажа! Правда, и они с матерью внакладе не остались, мать положила на «свадебную» книжку еще денег. И в тот день она купила бутылку водки. Ада знала уже, что это значит, – мать напьется допьяна, будет плакать и петь гортанным голосом странные, старые песни на чужом языке, которым научила ее мать, а ту – ее мать, и так без конца, без конца… Она пьет неделю, две недели подряд, и древние песни древнего народа будят Аду по ночам, она просыпается, и смотрит, как мечутся по потолку тени, и прижимает к цыплячьей груди куклу-принцессу. Она любит куклу, причесывает и переодевает ее каждый день, разговаривает с ней и порой даже не успевает сделать уроков. Тем более что у Ады появилось больше домашних обязанностей. Мать не успевает убраться, не справляется со стиркой, а питается маленькая семья давно всухомятку, тем, что она принесет из буфета… За Клавдией стали просматривать – мол, не по чину она берет, но та быстро нашла выход, стала запихивать промасленные пакеты в портфель дочери, когда девочка забегала к ней на переменке. Однажды учительница
Их вкусно было есть так: слизать сначала сладкие крошки, а потом уже приступить к булочке…
После этого случая ее стали дразнить воровкой, огрызочницей, нищенкой, – мать выпивала все больше и чаще, она давно уже не штопала Аде колготок, не покупала новой одежды, а утюг сломался, и починить его было некому… По утрам мать охала, стонала, держалась за голову и посылала Аду в соседний подъезд за опохмелкой. Там бабушка того самого Пашки, которому перепали серебряные кроссовки, торговала втихаря каким-то дешевым пойлом, разливая его в бутылки из-под лимонада. Она внука одна поднимает, ей прибавка к пенсии во как нужна! Про адское зелье бабушки Настасьи говорили всякое: мол, как-то мужички возжаждали, подались к доброй шинкарке, а той дома не оказалось. Хорошо, внук Пашка знал постоянных клиентов в лицо – открыл им, согласился отпустить товар и принял в липкую ладошку положенную мзду. Деловито протопал на кухню и спросил мужичков, что, изнемогая от жажды, потянулись за ним следом:
– Вам покрепше иль полегше?
– Покрепше, покрепше, – закивали клиенты, подталкивая друг друга локтями. Ишь, какой молодец парень, все ухватки у своей бабушки перенял, дело изучил во всех тонкостях, помощник растет!
А Пашка тем временем добыл откуда-то из шкафчика пузырек дихлофоса и недолго думая на глазах у покупателей фуфыкнул пару раз отравой в горлышко зеленого бутылька…
И ведь что интересно – даже узнав, каким образом достигается нужная крепость напитка, неприхотливые мужички не забыли дороги к бабушке Настасье! Посмеялись, посудачили между собой, потерли, жалеючи, бока с той стороны, где печень, а народная тропа так и не заросла! Узнала эту тропку и Ада…
Веревочка как ни вьется, а конец найдется. Как-то Клавдия употребила сверх меры на рабочем месте и оскандалилась – упала плашмя на раскаленную плиту. Увезли ее на «скорой», и на работу она больше не вернулась, уволили. Кому нужна в школе пьяница, да если у нее к тому же и рожа стала такая, что дети пугаются? А ведь красавица была в молодости, певунья…
И пришли такие времена, что прежняя жизнь Адочке показалась марципанчиком! Может, и пропала бы она совсем, как пропадают во всех концах бескрайней России такие же девчонки – допивают тихонько оставшуюся в стаканах бормотуху, становятся легкой добычей для материнских хахалей, завоевывают доступными средствами авторитет в дворовых компаниях, докатываются до борделя, до тюрьмы и кончают свои дни под забором – с круга спившиеся, больные, усталые, они радуются смерти, как избавлению. Но у Ады была воля к жизни и острый, цепкий ум. Добыла из шкатулки, где хранились документы, фотографии и просто бумажный хлам, открытку с синим морем и пальмами. Весточка от бабушки. Не угодила старушка с подарками, так что ж? Зато обратный адрес на открытке был – крупными иноземными буквами. Ада пошла на почту, там добрые люди показали ей, какой конверт надо купить – длинный, дорогой, весь залепленный марками. Там же, примостившись на холодном подоконнике, вырвавши из тетрадки листок бумаги в клеточку, она сочинила короткое послание, опустила его в ящик и стала ждать ответа. Порой сама горько смеялась над своей надеждой – вот дурочка, написала письмо «на деревню дедушке», а теперь ждет ответа, как соловей лета! Она уже перестала ждать, когда пришел ответ. Но не от бабушки. Та, оказывается, уже умерла. Написал Аде ее дядя, брат отца. Но обещал помочь. Обещал приехать и забрать ее к себе. Не теперь, но скоро. Когда уладит свои дела. Оказывается, голубой конверт облетел полсвета, прежде чем отыскал родственничка, и где – в Москве! Впрочем, для Ады что Москва, что Хайфа, что Новый Орлеан – одинаково далеко, нереально, невозможно. Заберет к себе? Как же, держи карман шире! Лучше бы деньжат прислал, врун несчастный. Нашелся родственничек, благодетель!
Но он не врал. Он действительно приехал, приехал в самое трудное время, когда ноябрь выдался особенно холодным, когда с Анадыря задули ледяные ветра, когда Ада заметила, что у единственных сапог напрочь оторвалась подметка, когда в почтовом ящике обнаружились кучи бумажек – от Ады гневно требовали оплатить коммунальные услуги и что-то еще. Свои сапоги она отнесла в ремонт, сама пока ходила в материнских, благо той все равно ходить некуда, а за водкой своей проклятущей и в домашних тапочках сбегает, небось копыт не отморозит! А отморозит, так ей и надо! Бумажки же Ада жгла, не вынимая из почтового ящика, просто подносила к ним спичку – и ф-ф-фых! – горите синим пламенем, денег все равно нет, отцовской пенсии хватает на неделю, какая жалость, что месяц длится не семь дней!