Проклятие рода
Шрифт:
Еще не дошли до Коломенского, вместо морозов началась оттепель, вместо снегопадов зарядил дождь. Царь пересел с коня в возок, мысли потекли под однообразный стук капель по кожаному верху. Дышалось тяжело. Воздух наполнился сырой прелостью. Дорогу развезло окончательно. Стрельцы еле передвигали ноги, выдергивая сапоги из чавкающей грязи. Полозья саней отчаянно скрипели по обнажившимся пескам вперемежку с суглинками, переваливались через корни деревьев, выползшие из-под растаявших снегов прямо на дорогу. Посошных мужиков загоняли. То стрелецкие сани толкают, то обозные, после обратно к пушкам бегут. Выбившиеся из сил ложились и помирали тут же, на обочинах. Рынды спешились вместе с поддатнями, чуть не на руках несли сани с царем, царицей и царевичами.
Оттепель задержала в селе на две недели. Семнадцатого, как вновь ударили морозы, да снега малость выпало, выехали в село Тайницкое. К двадцать первому декабря добрались лишь до Троице-Сергиева монастыря. Отметили память Святителя Петра, митрополита Московского, тщением которого пращур Иоанновский великий князь Иоанн Данилович Калита возвел на Москве церкву во имя Успения Пресвятой Богородицы. Митрополит Петр поддержал Калиту и перенес кафедру из Владимира в Москву. Добрый знак, верный момент выбран для великого почина. Царь поспешил в Александровскую. С дороги велел Юрьевым заворачивать коней обратно. Долго шептался с ними, отъехав в сторону. Бояре слушали, внимали. Качались высокие горлатные шапки.
Рождество отпраздновали словно поминки чьи-то. Иоанн на все дни затворился с подьячим, грамоты для Москвы правил. Заслушивал и снова правил. Оттачивал, словно топор, что должен обрушиться на Москву, рассечь ее по воле царской на две половины, поставить их одна против другой. В одной грамоте ярость, как смола кипела, с обидой великой перемешанная, другая слезами жгучими истекала от жалости к простому люду, по нужде оставшемуся без заступника пред Богом и басурманами.
Закончил править, в глазах потемнело. Вновь глянул Иоанн в бездну разверзнутую, в жуткую черноту пропасти, наполненной ныне яростью, злобой, муками и болью. Бессмысленными и беспощадными. Ничего живого там не было, лишь кости человечьи белели обглоданные, да скалились голые черепа. На дворе стоял январь лета 7073-го…
Велел воеводе Константину Поливанову с дьяками Путилой Михайловым и Андреем Васильевым везти грамоты в Москву. Первому - ту, что с гневной опалой, отдать митрополиту и боярам, вторым - другую, с милостью, посадским зачитать. Наступило самое страшное – ожидание. Иоанн исхудал, иссох сильно. Тенью бродил по палатам. Если б не мех шубы собольей под черным бархатом, не ферязь просторная поверх кафтана, все бы узрели, что кости торчат, яко жерди в заборе. Взор тлел в угольной черноте запавших глазниц. Скулы сильно выдавались, обтянутые серой кожей. Борода и волосы седели на глазах. Приказал выбрить голову начисто. Руки вытянул вперед, растопырил дрожащие персты, дрожали они прутиками беспомощными. Сжал кулаки изо всех сил, до ломоты в костяшках. Вот так лучше! Встряхнул себя, отогнал страхи. Вспомнил сказ о кесаре ромейском, что сказал «Жеребий брошен!» и речку перешел. Так и надобно. Сжать всего себя в кулак, ждать вестей. И молиться!
Митрополиту Афанасию и оставшимся в Москве боярам Поливанов зачитал первую грамоту со списком измен боярских, воеводских и всяких приказных людей:
– Кладу гнев свой и опалу на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей, ибо не токмо казну государеву тощили, но измены делали. Не хотя терпеть изменных дел множества, от великой жалости сердца мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь.
Дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев народу московскому в тоже время иное зачитывали:
– Посадским, торговым людям, всем тяглым – православному крестьянству града Москвы, чтобы сумнения они себе никоторого не держали, гнева на них и опалы никоторой нет.
Все замерло. Закрылись лавки мастеровые, опустели приказы, обезлюдел торг, исчезли коробейники с лотошниками, на город опустилась дневная ночь, только что рогатками улицы не перегораживали. Но постепенно стали появляться прохожие, сперва
– Пущай царь укажет нам, сами потребим изменников и лиходеев бояр! Царь – един владыка, Богом данный! – Орали на площади пред Кремлем, бушевали у подворья митрополичьего.
Владыка Афанасий спешно собирал собор, призывал думу боярскую к совету. А люди Захарьиных-Юрьевых будоражили посадских, вот-вот, громить начнут. Вспыхнул пожар московский, всколыхнулось иное пламя – то огнем горели души людские, горе превращало сердца в головешки. Токмо кровью боярской затушить можно. Уже раздавался на улицах, проникал за высокие тыны боярских подворий, стучался в окна Благовещенского собора, где собрались князья церкви и дума, грозный призыв: «Пущай царь нам укажет, а мы уж казним!»
Князь Мстиславский вид имел печальный, сокрушался, как все. Когда спросили, ответил со слезой в голосе:
– Един выход вижу – челом бить государю, молить вернуться!
Юрьевы поддержали:
– Без царя, яко без Бога. Верно князь Иван Федорович молвил – молить государя о милости надобно. – Да на окна посмотрели, чрез которые глас народа посадского доносился.
С этим все согласились. Владыка Афанасий хотел сам ехать, но порешили, что митрополит останется, а поедут иные: главными - Новгородский архиепископ Пимен и Чудовский архимандрит Левкий, с ними епископы - Ростовский Никандр, Суздальский Елевфрий, Рязанский Филофей, Крутицкий Матвей, архимандриты – Троицкий, Симоновский, Спасский, Андрониковский. От думы хотели послать князя Мстиславского и князя Ивана Дмитриевича Бельского с прочими боярами, но первый наотрез отказался, памятуя строгий царский наказ. Сослался на немощь. Прямо из собора и отправились. А за ними прочий люд московский увязался – челом бить государю и плакаться.
До слободы их не допустили. Остановила застава в трех верстах. Выдержав, отделили первосвященников и выборных бояр, на кого указал государь, сопроводили под крепкой сторожей в Александровскую, где и допустили к царю. Вошли трепеща. Сам вид двора ошеломил приехавших. Все, до единого, включая Иоанна, были в смирной одежде, несмотря на скоромные дни. Все в темном от сапог до шапок. На всех шубы под черным атласом, под шубами терлики атласа гвоздичного или вишневого поверх темных кафтанов, сапоги сафьяновые черные. Ни тебе золота-серебра на воротах, подолах и рукавах, ни жемчугов с каменьями.
Царь сам был лицом черен, как одежда его. Даже глаза потемнели, и свет в них не отражался. Шапка тафтяная черная на брови надвинута, рука крепко посох сжимает, острием в пол уперев. Кайтесь в грехах своих, просите милости и прощения царских, а он и Господь воздаст по делам вашим. Прозвучал приговор:
– Согласны взять царство, коль невозбранно казнить будем изменников смертью и опалой, лишением достояний, без докуки от соборов церковных и митрополита. В свой удел, нарекаемый опричниной, берем города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, волости московские и другие. Отбираем тысячу лутчих людей и даем им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и помещиков в иные места сводим. Не желаем жить в Кремле, посему повелеваем строить новые палаты за Неглинной, да оградить их высокой стеной каменной. Окромя сто тысяч рублей на наш подъем. Все прочие земли так и останутся земщиной, а главными боярами там будут князь Иван Мстиславский и князь Иван Бельский. Такова воля наша!