Проклятие валькирии
Шрифт:
И вот снова можно было бы попытаться, а перехватил Фадира ненавистный Ингольв. Словно чуял всё, волк, знал все её намерения и мысли наперёд. И разговор с конунгом завёл резкий, даже за рубаху на плече его схватил, останавливая. Только Железное Копьё, кажется, не понимал, что тот ему толкует. Асвейг остановилась поодаль, наблюдая за ними и ожидая, что всё же сможет подойти потом, когда бастард отцепится. Но тот отпускать конунга вовсе не торопился. Из дома для советов тем временем выносили тело Радвальда, медленно и почтительно. Толпились во дворе хирдманны вместе с воинами из Гокстада,
Радвальда понесли на плаще мимо Асвейг, она мельком глянула на него и едва не вздрогнула: показалось, он смотрит остановившимися глазами прямо на неё. Говорят, от взгляда мертвеца может приключиться самое плохое. Правда, порой казалось, хуже некуда. К тому же уж Асвейг он навредить не сможет. Но она всё равно невольно вцепилась в амулет прямо через ткань платья. Нехорошая смерть, не достойная воина. Теперь закрыты будут для него врата Вальгаллы, а путь ему прямиком в Хельхейм. Мертвеца отнесли в быстро сооружённый нарочно для него шатёр: теперь там ему и лежать до погребения. В доме его на ночь оставлять нельзя.
Тем временем Фадир всё же отговорился от Ингольва и зашёл в длинный дом, весьма озабоченный то ли произошедшим, то ли разговором с бастардом. А тот, сжимая кулаки от гнева, ещё долго смотрел ему вслед, о чём-то размышляя. Затем обернулся, вперился взглядом точно в Асвейг. Скупо махнул рукой, подзывая.
– А ты всё повода ищешь с Фадиром поговорить?
– видно, решил он сорвать злость на ней.
– Не поняла ещё, что не станет он за твою свободу просить? Ты ему никто. И печётся он только о себе.
– Пока Железное Копьё здесь, я не оставлю попыток…
– Оставишь! Иначе запру.
– Да уж сразу в кургане закрой вместе с отцом своим!
– выпалила Асвейг - Лучше на костёр лечь, чем век твоей рабыней прожить!
Ингольв сощурился нехорошо и губы сжал так, что из-за усов совсем не видно их стало. Показалось, сейчас ударит. Так явственно привиделось, как тяжёлая - убить можно - пощёчина обжигает лицо. Но он и не шелохнулся.
– Плохо тебе живётся, значит? Ты хоть знаешь, как тебе могло бы здесь житься, если б не я?
– Если б не ты, я была бы далеко отсюда. И свободна!
– Свободна. После того, как с тобой потешилась бы половина хирда.
Асвейг открыла было рот, чтобы ещё что-нибудь добавить, но доводы её закончились. Ингольв насмешливо хмыкнул, но его лицо снова стало серьёзным.
– Я не желаю тебе зла, Асвейг. Я хочу, чтобы ты знала.
– Тогда отпусти.
– Не могу.
Она развернулась и пошла прочь, проклиная его мысленно всеми известными словами на обоих языках, что знала. Почему-то думала, что он захочет остановить, но Ингольв и шагу следом не сделал. И так хорош будет у него вид, если кто-то заметил, как они ругались. Словно не рабыня с хозяином, а жена с мужем.
До самого вечера не утихала во дворе лёгкая суета. Начали готовиться к погребению Радвальда. Свой курган достроить он не успел: думал, видно, всё же подольше пожить. Но осталось до конца строительства, говорили, не так и много. А потому решено было положить его туда. После
В хижинах треллей это известие тоже посеяло сумятицу. Никто из рабынь добровольно умирать вместе с хозяином не хотел. А уж тем более мужчины переживали. Даже Асвейг поняла, поразмыслив, что наговорила Ингольву лишнего. Сейчас голова остыла, и она поняла, что порой жизнь, какая бы ни была, лучше смерти. В жизни есть надежда, а за Гранью её уже не сыскать.
Скодубрюнне затихло поздно. Растревоженные трелли ворочались на своих лежанках. Только Асвейг не шевелилась, глядя в тёмный свод крыши. Она не боялась, что её уложат мёртвую в курган с Радвальдом: Ингольв не позволит. Вот только знать бы, почему. Зачем она нужна ему? За всё это время она не задумывалась о том, принимая всё, что случилось, как неизбежное и не подчинённое ничьей доброй воле. Просто сложилось так. Но сегодняшние слова Ингольва посеяли в душе сомнение. Безуспешно пытаясь понять, зачем нужна бастарду, она уснула.
А наутро пронеслась среди рабов другая сплетня, мол, ночью мёртвый Радвальд приходил к своей супруге. И потому та с утра пребывала в потерянном состоянии и расстроенных чувствах. Даже во дворе ещё не появлялась. Подумалось сначала: глупости кто-то выдумывает, но оказалось, правда: тело Радвальда пропало из шатра. Никто его не охранял - да и зачем? Не сбежит ведь. А вот, получается, сбежал. Или кто-то удумал совсем не добрую шутку. До полудня обшарили весь двор и окрестности, но ничего, кроме слабых следов, ведущих от шатра в ближайший лес, да там и пропавших, не нашли. Поползли нехорошие слухи. Мол, тревожит что-то конунга, раз не улежал мёртвым, не даёт ему успокоиться. А теперь, коли встретится ещё кому…
И следующая ночь прошла бы спокойно, если бы не жуткий гомон и лай собак, который разодрал её посередине. Шум обрывками метался по двору, пока не стих. Чуть позже пронеслось вдалеке бубнение мужских голосов. В хижине все позастывали на своих местах, прислушиваясь. Словно мертвец мог ворваться сюда в любой миг.
И дверь наконец открылась. Брути Вефаст заглянул внутрь, проверяя, всё ли спокойно. На него уставились сквозь темноту, полтора десятка поблескивающих глаз. Кто-то облегчённо вздохнул.
– Что случилось?
– шепнула Асвейг, будто ещё могла кого-то здесь разбудить.
– Говорят, мёртвый Радвальд хозяйку через лес к обрыву увёл. По дороге её перехватили.
– Началось, - буркнула Ингеборг и зашуршала, укладываясь снова.
– Может, это не он был?
– предположил кто-то из рабынь от дальней стены.
– Может, сама?
Брути хмыкнул и вошёл, затворив за собой дверь. Побоялся в открытую сплетничать о хозяевах.
– Да нет, - продолжил он рассказ, явно довольный тем, что знает больше других.
– Сыновья её найти долго не могли. Если бы не поймали, может, и кинулась бы в море. А она сказала, что слышала голос мужа, который её звал. Не в себе была почти всю дорогу назад.