Проклятое поместье
Шрифт:
Пахнет подгнившей листвой.
Теперь я иду меж пожелтевших местами выщербленных ветром и дождем статуй — героев древних сказаний: воинов, музыкантов и богинь — покрытых мхом, в трещинах и плюще. А ведь когда-то давно они были девственно белоснежными, и теперь я уже не в силах им помочь, ведь я едва могу позаботиться о себе.
Статуи привезли сюда из усадьбы Себастиана сразу же после переезда. Будучи на королевской службе он выиграл их в карты у одного торговца антиквариатом.
У молчаливых статуй богатая история.
В скором времени их сровняют с землей тракторами.
— Здесь обиталище смерти, земля червей и могильная яма...
По правую руку от меня здание погоревшей столовой. Оно напоминает мне о том времени, когда в поместье жила прислуга и, даже, был садовник.
— Кажется, да. Определенно — садовник Эцио! Он рассказывал тогда еще молодой Трис о культурах роз, на южном побережье Черноморья, родом, откуда он был.
От этих мыслей мне хочется улыбаться.
Но лишь на мгновение.
Вскоре денег стало едва хватать на еду, и прислуга ушла. Последней каплей стал несчастный случай с дочерью кухарки — молодой девушкой, которую нашли повешенной на деревянной балке в подвале.
Я помню, как меня разбудили и привели в подвал. Все были напуганы. А кто-то даже сказал, что поместье проклято!
— Мне нечего вам возразить... — ответила я им в тот день, — вы все можете уходить. — А сейчас я смотрю на статую рокосской богини винограда и, словно оправдываюсь: — Мы едва сводили концы с концами.
В то время Себастиан, пробовал работать подмастерьем плотника на рыболовецком судне, а после, и вовсе замкнулся в себе, потому что его гордость не позволяла ему переступить через себя, а старая травма ноги, записаться хотя бы солдатом на границу.
Аристократ или простолюдин, сын мясника в прошлом или бывший разжалованный военный гвардеец короля в недавнем будущем? Он не мог опуститься до промысла простого чернорабочего. Он презирал свое происхождение, и всякий раз выходил из себя, если хоть кто-то напоминал ему о нем. А как-то раз, он ударил собственного брата на рыночной площади, и очень переживал на этот счет. Детали Себастиа не рассказывал, а я и не спрашивала, уж слишком безумным в тот день, было выражение его лица.
В этой глуши работы для аристократа иждивенца попросту не было.
Разве могли мы тогда знать, когда желтый наградной бернц вон ваген мчал нас по пыльным дорогам Гренвиля в направлении новой жизни? Никто не знал. Мы были молоды, знатны и амбициозны. Никто из нас не думал, что мы застрянем здесь навсегда.
Будто пленники нарисованной картины.
* * *
Времена меняются.
Королевская монархия была свергнута и раздавлена железным кулаком революции. К власти пришли простолюдины-крестьяне. Революционеры стали строить новое идеальное общество. Но не прошло и пятнадцати лет, как новую власть с их идеями равенства, сверг сам народ, и началась эпоха капитализма с их купленной демократией.
Новая эра, сперва, принесла свои плоды, а после как это и принято в мире денег, решила все отнять. Сначала нашу землю признали культурным достоянием страны, и мы получали хоть какие-то
Но нам с Себастианом пришлось продать большую часть фамильных ценностей, чтобы хоть как-то выжить в то непростое время.
* * *
Наконец я добралась до северной стены, где в яблоневом саду в окружении кустов роз, ныне обнаженных осенью, дремлющих, лежит безмолвный холмик моего супруга.
— Я снова у твоей могилы, мой муж. Теперь ты оставил меня одну... доживать свой век. Я не знаю, что делать с тем временем, которое у меня осталось. Лучше бы я...
Сами собой на глазах проступают слезы. Скатываются по щекам.
— Где-то лежал мой платок. Ах, вот же он.
Я утираю глаза и щеки от мокрых разводов, прежде чем смогу продолжить:
— Лучше бы я ушла раньше. Быть может, я заведу огород или стану разводить кроликов. Не отвечай. Занятие не пристойное для графини — знаю, но сладостная утеха для старухи... Недавно я прочитала журнал "Садовод". Там пишут, что земля есть успокоение для преклонного возраста. Но мы оба знаем, что земля поглотит нас.
— Как смел ты так поступить со мной? Ты оставил меня на растерзание этим стенам, этим пустым тропинкам. Знаешь ты, сколько лет я бродила среди ветвей этих серых яблонь и молила судьбу, чтобы она спасла меня от этого места? Слышишь меня, Себастиан?! Ты же был чокнутым! Все изменилось после твоего возвращения из темницы. Ты стал безумцем! Ты стал тираном! Ты заставил меня прожить жизнь вдали от людей и общества. Гусеницы с воронами стали моими подругами. Я любила пить чай! И я любила его пить хотя бы в компании своего супруга! А ты лишил меня своего общества, ласки, будто бы это я была виновата в смерти наследника. Это ведь ты его убил! Зачем? Зачем ты это сделал, мерзавец?!
— Мне страшно умирать, мне страшно ночевать в пустом доме. Там на втором этаже кто-то есть. И каждую ночь он дает о себе знать. И я не знаю, как долго он будет сидеть на потолке. Я горела как бабочка двора Елизаветы. За что она сослала меня сюда? Знала ли она, что я останусь здесь навсегда? Была ли она мне подругой или использовала в своих целях, чтобы доверить Сахарный домик надежному лицу? Неужели она была готова отлучить меня со двора, ради того, чтобы ей было, куда приехать потрахаться? Слышишь мерзавец? Потрахаться!
— Мне безразлично, что ты ответишь...
Я поднимаюсь на насыпь, за которой скрывается пруд с темной водой, и растворяюсь в серости этого влажного утра.
* * *
— Я помню, когда-то здесь плавали лебеди... потом утки... потом лягушки... а сейчас... осенние листья и грязь.
Я сажусь на скамейку и устремляю свой взор в серую высь.
Как бесконечно небо, так глубоко и бескрайне оно.
Пронизывающий холод залезает под платье, а следом, перед глазами появляется облако серебряных мушек.