Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди
Шрифт:
– Юрко Ангел, – враз воспрянув духом, радостно ответил Мечислав.
– Вот его и озадачь, нечего без пользы слоняться здесь, в Варшаве. Кстати, где он сейчас?
– У нас в саду, со своими малороссами бражничает, похваляется, как казаков донских рубил.
– Стало быть, не одному тебе известно, что он недавно на Московии да на разбойном Дону побывал? – задумчиво спросил Вишневецкий.
– Надо полагать, Юрко шельмец от своих россказней выгоду немалую имеет, наверно, уже всех своих дружков чубатых на выпивку раскрутил.
– Ну что ж, видать, удача сама плывет нам в руки. Казак, само собою, православный, недавно с Дону воротился, он-то ясновельможного канцлера и убьет. Все, как нельзя лучше, сходится. Мы таким манером не только от Станислава избавимся, но и ненависть к схизматам в сердцах шляхетских
– Оно, конечно, так, да только вот какой промашки бы не вышло. Ну, прикончит Юрко Воловича – кинжалом там пырнет или стрельнет, это уж его души разбойной дело, но уйти-то ему вряд ли удастся, – попытался возразить Мечислав. Однако, завидев недовольство на лице господина, боязливо залепетал: – Это я к тому, что где б нам лучше задуманное совершить. Если прямо здесь, так непременно гости Юрка схватят, а по пути домой достать Станислава невозможно будет. Не такой Волович дурак, каким кажется. Сюда-то он со своей красавицей, считай, что без охраны заявился, только кучер да два лакея с ними прибыли, но наверняка где-нибудь поблизости, скорей всего, у городской заставы, их верные слуги поджидают. Они-то душегуба нашего близко к князю не подпустят. Ну и потом, даже если Ангелу удача шибко улыбнется и сможет убежать, то эта ж сволочь речистая проболтаться может о содеянном, а уж если схватят да начнут пытать, – непременно нас выдаст.
Досадливо скривившись, князь прервал его болтовню:
– Зря обидел я тебя, Мечислав, дураком обозвал. Ты, оказывается, не дурак, вон как наперед все просчитал, а всего лишь полудурок, – и дав дворецкому затрещину посильнее прежней, злобно прорычал: – Только кто тебе сказал, что твой Ангел, Воловича убив, сам в живых остаться должен. Такого допустить нельзя ни в коем случае, но вот уж это, друг любезный, твоего ума и рук забота.
Озадачив своего наперсника, Казимеж легкой, танцующей походкой направился к гостям. Спускаясь вниз по лестнице, он придирчиво взглянул на перстни, украшавшие его левую руку. Даже преданный Мечислав не знал, что в одном из них, который с яхонтом, хранится медленный яд, а в другом, украшенном рубином, сонное зелье. Глядевший вслед ему дворецкий вдруг почуял жуткий страх.
– Лихо князь судьбой Юрка распорядился. Как бы он меня с ним вместе не отправил к праотцам. Слишком в страшную я тайну оказался посвящен, а молчать-то, как известно, лишь мертвые умеют, – подумал дворецкий. Однако, малость, поразмыслив, все-таки решил: – Нет, не посмеет. Ведь выросли же вместе, да и кто еще ему служить так верно будет.
Рассуждения Мечислава были, в общем-то, довольно наивны. Нагрешили они с князем предостаточно и были крепко связаны чужою кровью, но до убийства канцлеров раньше дело никогда не доходило. Между тем коварный Вишневецкий неспроста любовался своими перстнями. Первый, с ядом, предназначен был как раз наперснику, а второй – красавице Елене.
Привыкший привлекать всеобщее внимание, Казимир был очень удивлен, когда, спустившись вниз к гостям, не был встречен их восторженными возгласами. Зачарованные взоры всех без исключения мужчин и ревнивоненавидящие большинства присутствующих дам, были направлены в сторону Воловича. Гордо подбоченясь левой рукой, правой канцлер опирался на спинку кресла. Рыцари, обступившие его, не позволили Казимежу сразу разглядеть ту, к которой, как подсолнухи к солнцу, тянулись головы этих лучших воинов Речи Посполитой. Новая волна сладостной тоски подкатила к сердцу злодея-князя. Ему почудилось, что от кресла, возле которого стоит Станислав, исходит необычное, почти волшебное, розовое сияние. Молчаливо шествуя между почтительно расступающимися гостями, Вишневецкий двинулся на этот ласково манящий свет. Подойдя к аж вздрогнувшему при появлении его литвину, он с надменною усмешкой уставился на единственное оставшееся между ним и неведомой красавицей препятствие. Этим препятствием была всклокоченная, подобно львиной гриве, голова и широкая спина Замойского, который, преклонив колено, стоял перед женою канцлера. В тот же миг необычайно нежная, блеснувшая перламутром розовых
Нет, конечно ж не любовь расцвела в его жестоком сердце. Что такое любовь, светлейший, пожалуй, вообще не знал, ее он не испытывал даже в детстве к родной матери. Всепоглощающая, какой не ведал он даже в годы буйной юности, страсть охватила Казимира. Вишневецкий теперь думал только об одном, как овладеть этой женщиной. Уже ничто на свете не могло остановить его в стремлении нынче же ночью заполучить в свою постель ее прекрасное, излучающее колдовское сияние тело.
Видно, угадав княжьи помыслы, жена Воловича взглянула на Казимежа, но не привычное ему ответное желание или испуг, а насмешливое, граничащее с презрением понимание терзающих мужскую душу страстей, увидал князь в огромных, синих, как вечернее небо, Елениных очах.
Ушедшая с Замойским красавица уже кружилась в танце, ее муж, удивленный странным молчанием Вишневецкого, отошел к епископу и о чем-то оживленно с ним беседовал, а зачарованный хозяин дома по-прежнему стоял возле покинутого богиней кресла. Откровенно понимающий взгляд молодой княгини поверг Казимежа в полное смятение. Всяких дам довелось ему повидать, и очень умных и до смешного глупых, но чтоб вот так, с первого же взгляда быть разгаданным женщиной, этого еще не случалось. Бешеная страсть стала уступать место ненависти, но желание обладать Еленой от этого нисколько не уменьшилось, а забушевало с еще большей силой.
Обуреваемый столь разноречивыми чувствами, Вишневецкий настолько ушел в себя, что все присутствующие в зале, кроме красавицы-колдуньи, перестали для него существовать. Усевшись в кресло, еще хранившее ее тепло, он прикрыл глаза и принялся обдумывать убийство Воловича. Уж теперь-то оно стало просто неизбежным.
Нет, все ж таки любовь была знакома Казимиру, себя светлейший любил самозабвенно. А потому строптивый муж, дерзнувший перечить его воле, и гордячка жена, которая с такою легкостью заглянула ему в душу, должны жестоко поплатиться. Хотя нанесенное княгиней оскорбление было лишь плодом чрезмерного, почти болезненного самолюбия Вишневецкого, не более. Он, пожалуй, очень удивился бы, узнав, что Елена Волович, а вернее Елена Озорчук, с нескрываемым презрением да насмешливым пониманием глядит на всех мужчин без исключения, и на то у ней есть веская причина.
4
Одна из дальних вотчин Станислава Воловича почти соседствовала с хутором полковника Озорчука. Между ними лежали лишь владения хорунжего Гжегожа Шептицкого, но принадлежавшие ему несколько деревень с их окрестностями, благодаря редкостной безалаберности хозяина, пришли в такой упадок, что заросшие бурьяном поля да заваленный буреломом лес напоминали уголок первозданной дикой природы. Сам же Гжегож – лихой рубака, беспробудный пьяница и мечтатель, давно уж перебрался на жительство в дом своего боевого товарища полковника Яна, который из жалости пригрел Шептицкого, не дав окончательно пропасть непутевому собрату. Впрочем, хорунжий был далеко не одинок в своем несчастье. Чуть не половину населения хутора Озорчука составляли обнищавшие по велению судьбызлодейки или в силу собственных пороков рыцари, ранее служившие под его началом. Однако не только нищета объединяла старых воинов вокруг любимого начальника. Все вместе они могли достойно противостоять произволу, который чинили в Речи Посполитой князья-магнаты. Управляющий имением Воловича, попытавшийся прибрать к рукам земли Гжегожа, получил такой отпор, что не только он, а и сам канцлер побаивались появляться в пределах братства ветеранов былых сражений с турками. Родом литвин, Озорчук, по примеру деда и отца, держался православной веры, но это нисколько не мешало ему преданно дружить с католиком-поляком Шептицким. Принцессой сей крохотной рыцарской державы была, конечно же, дочь полковника Елена.