Проклятый род. Часть II. Макаровичи.
Шрифт:
То смеялся, то, ужасаясь, кидался к нему Гервариус, когда Корнут стоял перед продавщицей, держа шляпу в левой руке. А держа шелковую шляпу в левой руке, Корнут говорил продавщице:
– К снисхождению вашему прибегаю. И прошу руки вашей. Будучи осведомлен о предначертаниях правительства, тщания свои направлю, дабы промышленность вашу довести до желаемого да... да... уровня.
Говорил трезвый. Шелковый цилиндр не дрожал в его руке. Вытягивал слова, как ленту. К изумленной француженке подбежал Гервариус. Что-то шептал. Головой кивала.
В карете ехали втроем. Корнуту надоел сегодняшний день. И стал он маленький. Ребенком стал. Ногтями царапал иней стекла. Вглядывался в фонари. И раздражало его то, что они на далеко поставлены.
– Черт!.. Черт возьми!..
– Корнут Яковлич, с вами невеста.
– К черту!
– Но она хочет с вами поговорить.
– К черту невесту! А вы что?
Доехали до дому.
Много-много раз пили гости за здоровье жениха и невесты. Корнут неподвижный сидел в высоком кресле своем. Нянька Домна Ефремовна, гневно тряся головой, посидела и ушла. Француженка быстро привыкла к новым обязанностям. Разливала кофе.
Третий вечер. Но его еще нет. Он подходит. В комнате серое-серое. Потолок и стены львиной комнаты спокойные. Рельефы ниже. Краски другие. Той ночью не спал, когда ушел дядя Семен. Без огней уснул, днем проснулся одетый. Когда проснулся, не вспомнил, какая была ночь.
И надвигается новый вечер. В комнате серое-серое. И мало видел дня Антон. И не помнит, где проснулся. Это оттого, что просыпался несколько раз. Просыпался на кровати, в кресле, на диване. Просыпался и поднимался сонный.
Серое вокруг. Серое. Спокойствием и скукой пропитался крашеный гипс. Скучно. Встав, чтоб больше уже не лечь, посмотрел вперед, в новый день. Там ничего не было. И посмотрел назад. Но и ночи не было. И стало скучно. Скучно. Тогда стал думать нудную думу.
– Куда бы мне пойти?
Вспомнил вчерашнее.
– Куда бы пойти? К кому бы?
Но вчерашнее шептало:
– А то? А то как же? А наша трагедия?
И отвечал лениво:
– К черту!
Было только скучно.
– Ура! Идут!
Искренно и смешливо обрадовался стуку дверному далекому.
– Ба! Да это Яша!
Вошел в пальто, фуражку на книги бросил.
– Вот и мы. Но, чур, под секретом. Под секретом к узнику. Видишь, в пальто. Чуть что, сейчас. Но только часа на два все благополучно. На шведке в Печерский монастырь покатила. Зиночку с собой взяла... Вернется, жди визита. Все признаки... Ну это пока по боку! Читай новость. Наш-то Витя...
Из кармана пальто номер «Иллюстрации» вынул.
– Слушай. «Выставка в Венеции... Не можем не отметить картины нашего молодого соотечественника»... Каково?.. «Правда, его Amor вызывает недоумение какой-то претенциозной дикостью выполнения, но кошмарно-мрачный сюжет, а до этого так падки милые итальянцы, заставляет публику подолгу останавливаться перед картиной. Картина уже продана. Пожелаем молодому художнику избавиться...» Ну! что скажешь? Мы-то тут думали, что он под итальянскими заборами ночует и помаленьку живописи обучается, а соотечественник, оказывается, мрачные сюжеты на выставках выставляет и публику собирает. Н-да. Ура, Витька!
– Хорошо это. Я рад за него.
– Только ну и семейка у нас. После всех о брате узнаем. Ведь это когда еще было. Смотри месяц. Конечно, номер этот я maman подсунул. Обстоятельно прочитала и, кажется, дважды. Отложила и ни гугу. Ну и я ни гугу, коли так. Однако, через час ко мне. Цепочку дергает. Помолчала, потом: отцу о том, о Венеции, ни слова! Так и сказала: о Венеции. Не о Викторе, а о Венеции. Что так? говорю. А то, что ни слова, слышишь! Хотел было я разразиться, ну, да клятву себе дал не расстраиваться. Фу! И сумрак же у тебя здесь. Атмосфера тоже тово... Куришь и форточку не открываешь. Ну, как твои-то дела? Говорил ведь, плюнь! Что вышло? Ведь ни то ни се вышло. Только затянул. Иди-ка наверх, как ни в чем не бывало. Комендант пока ничего не знает. Она ему наврала, что ты болен. Да оно на то и похоже. Покажись-ка к свету. Да-а. И что себя мучаешь? Она, впрочем, тоже хороша; если это тебя утешает. Комендант уж ее отчитывал: коли больны, кричит, доктора позовите. Не больна я, говорит. А тогда, кричит, какое вы право имеете с таким умирающим лицом ходить... Однако, я пальто сниму... Ну, maman наверх к нам поминутно бегает, злобу срывает. Зиночку пилит: о женихе думаешь, а что бы матери помочь... Я потом говорю: вот ты придумай-ка, как и чем отцу-матери помочь. Умора. А Ирочку совсем заела. Та поет себе, бегает. За руку схватила. За немецкий язык усадила. И Эмме влетело. Костя на полдня куда-то сбежал. А все из-за тебя. Последний раз говорю: плюнь! Иди наверх, пока не поздно. Из монастыря вернется, не то будет. Решение примет. Какое? Этого нам с тобой не угадать. Да! Теперь главный жупел уж не Виктор,
– В первый. Все разглядывал.
– А что говорил? Убеждал быть паинькой? Ну, да он не страшен.
– Много говорил. Да. Не страшно. Только еще хуже.
– Ну, это как кому... Пойдем, Антоша, к верхней бабушке. Скука. Про Виктора Дорочке и Сереже расскажем.
– Не пойду.
– Та-та-та! Уж не сплелось ли это вместе? Мaman Дорочку костит. С тобой за компанию. О неблагодарности и о прочих подлостях. И с записками от бабушки три раза бегали. В чем дело? Или не знаешь? Тогда пойдем, узнаем. Одному не охота... Знаешь, обленился я здесь до чертиков. Со скуки и со зла. Только и утешение, что жрать вкусно дают. После питерских кухмистерских оно занятно... Но скука одолела. И в Питере последнее время скучал. И сюда ехать не хотел. Нет, думаю, поеду. Может, скоморохи развеселят. Издали-то здешнее подчас занятым кажется, вроде оперетки. Однако, еще хуже. Хоть повеситься.
– Да что тебе скучать. Вот ты скоро...
– Это что я университет-то скоро кончу? Знаю, знаю! Сам до прошлого года чего-то ждал, чему-то радовался. Теперь не то. Конечно, не брошу, экзамены сдам и все свои великие права получу. На всякий случай. Только все это не то.
– Что не то?
– Да в том и дело, что сплошь все не то. Как-то у меня раньше так складывалось, что вот факультет кончу, и сразу назавтра у меня мильон и все прочее. И я столичный адвокат. Не просто столичный, а великий адвокат. А тут оказывается, что никакого мильона нет, и остаюсь я щенком на папашенькиных хлебах и у него же на побегушках. Это раз. Но есть и два. И от него большая скука. И вот оно, это два: юридические эти мои науки - ни на грош и я в них не верю теперь. И ни великим, ни маленьким шарлатаном мне быть не хочется.
Бессловно, поворотом головы лишь, спросил младший брат. Якову послышалось:
– Почему так?
– А потому. Вот у нас у обоих папироски в зубах. А за это самое при царе Алексее Михайловиче носы бы нам отрезали. Наука наукой. Это хорошо. Умнее стал. Но походил я в суд. Больше года ходил. То дважды два выходит пять, то шесть, то вдруг черт знает что. А когда четыре - всеобщее ликование. И руки друг другу жмут, и кто-нибудь плачет в углу. А все сплошь да рядом к тому сводится, чтоб носы за курение табаку не отрезать. За двоеженство какого-то дурака, мещанина забитого, судили и к восьми годам присудили. А в публике турок в феске сидел. Ухмыляется. Ну, как же не нос за табак? А адвокат из кожи лез. В ту же сессию крестьян судили. Целой деревней антихриста на куски разорвали; младенца новорожденного. Оправдали. Темнота, дескать, деревенская. Тот же адвокат. Нет. Наука наукой, а в таких делах участвовать не хочу.
Кулаком в стол ударил, с дивана встал. Ходит. И глухим голосом:
– Нет! Пожалуй, Витя умнее нас всех поступил. Любимым делом занимается. Что с детства любил, при том остался. А ведь счастье жизни, пожалуй, в том и заключается, чтоб любимое дело делать. А я? Что я, с детства, что ли, юридический факультет полюбил? Так, зря живем. Ну, и не без maman тут тоже. Торные дорожки ах как любит!
– Счастье, Яша, в искусстве.
– Какое уж теперь искусство, когда я о нем до сегодняшнего дня не думал! На турецком барабане играть еще, пожалуй, научишься... Тьма у тебя здесь. Зажги, Антоша... Нет, не я буду, если не поступлю еще на медицинский или на естественный. Но, конечно, об этих годах не жалею. Не потеряны. Только так не хочу. Врач! Врач и в жизни только то делает, что наука ему велит. Врач может и не знать, что какие-то там идиоты с уголька спрыскивают и в хомут протаскивают. Он хинин прописывает и никаких. Он с бациллами, с бактериями бессловесными дело имеет. Если в книгах дважды два, так оно так и есть. А тут, не угодно ли. Я человек не религиозный, за что, кстати, меня maman и не жалует и много мне вредит, но все же греха на душу брать не желаю, в этих несуразных судах работая.