Прокол (сборник)
Шрифт:
Для меня ее котята тонули долгие дни. И ночи. И года. Выпяленные глаза и вывалившиеся языки мелькали перед глазами во сне и наяву. И посреди всего этого мешался кот — по горло в дегте, порой беспомощный и одинокий под звездным небом, порой отчаянно стонущий под знойным солнцем, не в силах отогнать муху с лица или помочиться в тугой массе дегтя.
И я не знаю, КАК ДОЛГО… Проходили мы с ребятами мимо того места недельку спустя. Остов кота сох на солнце. Кто-то воскликнул: «Глянь! Черви яйца сгрызли!»
Котят я не топил. И презирал людей, для которых все кончалось моментом, когда зверек исчезает под водой. Для него ведь все только начиналось…
Я убивал крошечных созданий молотом. Плюх — и вместо головы кашица. Тут оно было — тут его нет. Кровь, мозги, страшное зрелище. Вот для меня начинается, а для него все уже позади!
Я убивал не только своих котят. И другие охотно отдавали мне своих утопить. Ой, знали б они, как я их «топил»…
Если везло, мальчишек отдавал друзьям. Труднее всего было выбрать, КОТОРОГО не убивать. Обычно я выбирал самого красивого. Какой-то внутренний голос заступался за хилейших, но я не поддавался ему. Ведь и красивый НЕ ВИНОВАТ, что родился красивым.
А кошечек я прихлопнул всех. Чтобы никто никогда их не стерилизовал, не держал взаперти и не топил их детей.
Показываю диапозитивы. Лишь отборные, как всегда. Больше тридцати за весь вечер показывать не стану. Только те, которые действительно того стоят. Мои комментарии заставляют тебя кататься со смеху, как раньше. Слушая этот смех, у меня надламывается голос.
Нет! Плакать не буду. Последний раз я плакал в четырнадцать лет.
Рассказываю истории из своей жизни на чужбине. Некоторые даже впервые слышу. Ты пьешь джин с тоником. Твои глаза блестят все ярче. Смех наполняет маленькую комнату, и зубы сверкают никелем словно решетка радиатора моей фуры. Подобно шнуркам сплетаются наши взоры в минуты молчания, и твоя грудь вздымается чаще.
Я пью тоник с джином. Точнее — почти с джином. Разливаю я сам, и ты этого не замечаешь. В этот вечер я должен быть трезвым. Впервые после моего отсутствия мы вместе. Это не должно кончиться, как те многие встречи незадолго до моего отъезда! Не хочу тебя потерять снова…
Однако, кошками все не объяснишь. Откуда же ревность?
Эту черту наряду с местью я презирал почти столь же неописуемо, как сочувствие (о боже! Я не в силах созерцать этот ужас! ПУСТЬ УМИРАЕТ НЕ ПРИ МНЕ!). Никогда в себе ее не замечал.
Так я внушал себе всю сознательную жизнь. То есть, лет с двадцати двух. До тех пор я был самым мстительным и ревнивым сопляком на свете.
Борьба с ревностью увенчалась успехом. Последние семь лет жизни я провел без малейших ее проявлений, веря в то, что она мне даже не присуща. Я презирал
Над ревностью налег столь бесповоротный запрет, что в самом конце, когда она, копившаяся и подавляемая семь лет, вырвалась в своем наибезумнейшем проявлении, я все равно ее не почувствовал. Она вырвалась, не затронув сознание. Точнее, обошла его стороной. Именно для ревности мое сознание было непробиваемым.
А кстати… Было лы вообще это ревностью? Быть может — сочувствие?
Прошло два часа. Мы друг до друга все еще не дотронулись.
— Не хочешь ли принять душ?
Кажется, зтот вопрос не сюрприз для тебя.
— Хочу, а как же!
То же привычное «а как же».
Не пойду я с тобой. Не хочу видеть до поры то, что нужно увидеть именно в пору. Кажется, и для тебя это само собой понятно.
Сижу во дворе на ступеньках и курю Rothman’s. Три года подряд я баловался Джоном Плейером, но в этот чудесный июньский вечер хотелось почувствовать крупинку нашего сингапурского круиза. Гостиница. Море. Ветер. Балкон. Ротмэнз…
Ты выходишь из ванной. Прошло более получаса. По-другому и не могло быть. Ты ведь не в какой-то там ночнушке (и кого это угораздило придумать столь бессмысленный кусок одежды!). При полной форме и свеженакрашенная.
Я провожу в душе минут пять. Появляюсь в белом халате. На твоем лице изумление.
— Милости прошу в игральный зал! — я открываю дверь в комнату сестры. Кажется, то, как та убрана, тебя не удивляет. До чего ж приятно осознавать, что тебя, наверное, больше всего удивило бы то, если б я тебя ничем не удивил!
Перед тем, как войти в комнату, ты останавливаешься в прихожей перед зеркалом. Я подхожу сзади и обнимаю твою грудь. Ты откидываешь голову. Мои губы льнут к твоей шее. Белый халат возбуждающе контрастирует с твоим черным нарядом. Я целую тебе плечи, спину… Твое тело вливается мне в руки словно кровь из свежей раны…
Но месть. Было ли это вообще местью?
Нет. Мести во мне было не больше, чем в пареньке, втыкающем шмелю в зад тростинку. Или надувающем лягушку, чтоб та не смогла нырнуть.
Я не в состоянии воткнуть шмелю тростинку. И надуть лягушку.
Я могу убить этого паренька.
В конце концов — не все ли равно, с чего началось?! Кончилось тем, что я повернул руль. И все.
Не могу себе этого простить. Он ведь мне ничего не сделал. Удар все-таки получился мощным… Я никогда не узнаю, во что это обошлось ему. Моему, так сказать, коллеге. Можно, конечно, надеяться, что сорок его тонн не слишком-то изменили траекторию, но почему-то все же грызет… Что-то в кошмарноватой связи с сестрой, с кошками, с неумолимой водой в клетке…