Прокол (сборник)
Шрифт:
Между краями досок продольных стен — просветы. Засовываю туда топор и ломаю. Доска отскакивает от перегородки, и вместе с ней гвозди выныривают из волокнистой плоти поперечной доски, освободив ее конец. Я руками отгибаю досочку от телячьего зада. Следующая…
Спускаюсь в ясли, беру теленка за ляжки, поднимаю над последней поперечной доской и тащу назад. Массивная туша чуть поддается. Тащу еще и еще. Перегнутая шея животного чуть выпрямляется, и сквозь губы полуживого создания прорывается хрипящий вдох. Вот его плечи уже настолько отодвинуты от противоположной
— Доску! — я шиплю. От напряжения прорывается некрасивый звук. Похоже, спина разорвется вдребезги.
Старуха, не медля, подсовывает доску теленку под плечи. Дальше уже пойдет…
Обессиленный тeленок распластался на подстилке. Бок уже вздымается, и через вываленный язык свистит прерывистое дыхание. Глаза кажутся чуть живее. Он бортыхается передними ногами в попытках встать.
И мое дыхание свистит.
Подхожу к измученной скотинке и пытаюсь поставить ее на ноги. Ничего у нас вдвоем не выходит.
— Да пусть лежит! — слышу старушечий голос. — Tеперь уже поправится.
Во внезапном раздражении поворачиваюсь. Может — сказать? Но морщинистое лицо излучает такую покорность, что мои слова застывают за губой.
— Спасибо, молодой человек… О боже, счастливое какое совпадение! Как вы здесь оказались?! Я… Право, не знаю, как отблагодарить…
Настает идиотская тишина. Она понятия не имеет, что со мной делать. Я горожанишко — очевидно, из другого мира. Из тех, кто может не знать, что на деревне с прохожим здороваются.
Пугаюсь, что баба предложит деньги.
— Никак, спасибо! Если б вы рассказали, как пройти в Счастливое, я был бы счастлив надолго.
Через минуту я это уже знаю. Старуха, в свою очередь, знает, что у нас там такое пивопитие на природе.
— Подожди, сынок! — она возвращается к фамильярному обращению, примененному уже в момент первого расплоха. — Я счас… Мигом что-то принесу…
— Не надо! Не надо ничего! — я окликиваю, но старуха уже рысью вылетела из хлева. — Я ни на секунду не помогал вам! — еще добавляю по инерции. Никто меня уже не слушает. Быть может, так и лучше.
Беру топор и лениво сбиваю обратно развороченные ясли. Tогда снимаю халат. Рукава рубашки до локтей испачканы. Штаны до колен — такие же. Даже воротник жидким говном освящен. Похороны лета у меня начнутся с переодевания и замачивания белья.
Двести рублей уже встали и, спотыкаясь, гарцуют по подстилке. Все благополучно завершено. Я стал здесь лишним.
Выхожу из хлева на солнышко и закручиваю рукава до плеч. Не хочется, чтоб старуха еще бесполезно хлопотала о моих ухрюканных (или умыченных, как не смейся) тряпках. Заворачиваю дерьмо в рукава и пру в указанное направление.
— Сынок! Сынок! Подожди! — слышу зов и хмуро оглядываюсь. Если она предложит деньги, точно…
— Сынок, — баба, задохнувшись, подбегает. — На, бери! Ветчинка. Своя свинка. Сама коптила. Tочно к пиву!
В
Конечно, старухе сделка удалась. Двести рублей уж это не ст'oит. Пятерочку. Не послать ли ее на три буквы?
Протягиваю руку, беру кусок мяса и улыбаюсь.
— Спасибо…
Да пусть! Сударыня ведь действительно считает, что я был добр к ней.
Однако… С какого конца посмотреть. Если уважаемая сама ввалилась бы в ясли, я и ее вытаскивал бы. Старуха, правда, ни фига не весит. Зато говно гораздо говнистее. Вымазался бы как по сортирной яме. И уж после такого она не пожалела бы и куска ветчины побольше. Хотя вряд ли хоть в одной цивилизации испокон веков бесплодная белая женщина одной ногой в могиле стоила больше горсти ячменя.
Паллиактивный уход
— уход за обреченным на уход ухаживающим, обрекшим уходящего, с момента обречения до ухода.
Твое лицо до боли близк'o, будто и лет этих не было. Заметен неизгладимый след, оставленный на нем разгульной жизнью последних лет, в свидетельство о той же пустоте, которой наполнен я. Как ни странно, эти черты делают тебя даже более близкой, чем она… Та, которую я знал раньше.
Ты похудела. Глаза запали глубже и стали лихорадочно огненными. Вокруг очей твоих едва заметны темные круги, одухотворяющие твой облик. Не обуздать флюиды, излучаемые твоим женским естеством и заставляющие мужчину рядом с тобой почувствовать себя действительно мужчиной. В уголках рта — морщинки от улыбки. Голос стал мягче, говор какой-то задумчивый, бархатный. Ты куришь раскованно, глубоко вдыхая дым, не так, как раньше — рисуясь. Улыбка твоя тепла и дружелюбна.
Постой! Сколько ж тебе лет?
Скоро б двадцать четыре…
Уже долго я разглядываю тебя, не отрывая глаз. И не моргнув ни разу. Твой облик расплылся за занавеской накопившихся слез. Давно уже не слышу слов, только наслаждаюсь твоим станом, голосом, движениями…
Быть может, все началось с того, что умерла мать.
Именно мать сдерживала мои страсти в каких-то рамках. Точнее, не мать, а ее существование. Факт ее бытия.
Жизнь для меня представлялась святыней то ли никогда, то ли черт знает, когда. Просто наличие жизни значит чувствовать себя нормально и не более. Когда же ты мертв, то не осознаешь это и не чувствуешь себя ненормально. Один черт.
Святы страдания. Тот миг, когда жизнь еще есть, но лучше бы ее не было. Смерть меня никогда не пугала как таковая, даже напротив — влекла к себе, однако ей противилось определенное почтение к самому процессу ухода. К подыханию — как моему, так и любого другого существа. И еще — к страданиям близких.