Прокурор идет ва-банк. Кофе на крови. Любовник войны
Шрифт:
– «Пианист»! – прошептал Бурлак, хватаясь за нож.
Сарматов приложил к губам палец и незаметно подкрался к «пианисту». Что-то прокричав в микрофон передатчика, тот поднялся и вздрогнул, ощутив на шее лезвие ножа. Сарматов развернул его и вдруг отшатнулся. Перед ним стояла хрупкая, тоненькая девушка, почти подросток. Опустив безвольные руки, она смотрела мимо Сарматова на горящий город, и в ее миндалевидных глазах отражалось пламя пожаров на фоне зловещего закатного неба.
– Господи, дочь Давидова, тебя же расстреляют! – воскликнул Сарматов
Девушка передернула плечами, откинула со лба прядь коротко стриженных волос и, не удостоив Сарматова взглядом, ответила также по-английски:
– Сладко умереть за Родину…
– Что? – вырвалось у Сарматова по-русски.
При звуках русской речи голубая жилка на тонкой, открытой шее девушки начала пульсировать сильнее, а с ее губ слетела ответная фраза, произнесенная на чистейшем русском языке:
– Сладко умереть за Родину…
– Ни фига себе! Ты русская, что ли? – вытаращил на девушку глаза Силин.
Она не ответила, лишь печальная улыбка искривила уголки ее по-детски припухлых губ.
Алан склонился к Сарматову и прошептал ему на ухо:
– Палестинцы требуют отдать девку им…
Сарматов круто развернулся и, положив руки на автомат, в упор посмотрел на галдящих, точно стая ворон, палестинцев. Рядом с ним встали плечом к плечу Бурлак, Алан, Силин, Шальнов, Прохоров, Харченко. Под их взглядами палестинцы стушевались.
В окружении «архаровцев» Сарматова девушка отрешенно спустилась по лестничным маршам вниз мимо горящих коридоров, офисов и квартир. На одной из лестничных площадок среди обугленных трупов сидели и лежали раненые: старики, женщины, дети.
Сарматов повернулся к идущим позади палестинцам:
– Помогите раненым, а пленную доставим мы!
Один из палестинцев, по-видимому, старший, вскинул ладонь к каске:
– Слушаюсь, господин майор!
Едва они вышли из подъезда дома, как меж горящих домов в небе появились черные силуэты «Фантомов».
– Славяне, мордой в землю! – крикнул Сарматов и завалил «пианистку» на асфальт.
Когда пронеслась взрывная волна и перестали падать куски железа, асфальта и бетона, он помог девушке подняться и показал на виднеющийся между двумя многоэтажными зданиями кусок горящей улицы, по которой только что прокатился огненный смерч.
– Уходи! – коротко обронил Сарматов.
Она непонимающе посмотрела на него.
– Блин! – рявкнул Бурлак. – Уходи, сопля зеленая!.. Затыришься среди «черных»…
Девушка смотрела на горящую, захлебывающуюся болью улицу, а потом по-русски спросила, глядя Сарматову в глаза:
– Туда?..
– Туда – к ним! – показав на улицу, жестко произнес он и уже более дружелюбно добавил: – И пусть хранит тебя твой еврейский бог!..
Печальная улыбка снова тронула уголки ее губ, и, удостоив Сарматова долгим взглядом своих бархатных карих глаз, девушка медленно пошла к просвету между домами.
Сарматов и «архаровцы» молча
В какой-то момент ее тоненькую фигурку обрисовал острый луч закатного солнца, и она будто растворилась в его золотом сиянии.
Тем временем в створе горящих домов снова появились «Фантомы»…
– Ложись! – заорал Сарматов, услышав уже до тошноты знакомый, леденящий кровь свист приближающихся ракет.
Вслед за «Фантомами» между зданиями прокатился огненный вал. Вздыбилась и содрогнулась земля, некоторое время продолжая дрожать крупной дрожью, и долго еще сыпались с неба камни и горящие головешки.
– Уберег все же девчонку ее еврейский бог! – приподняв голову после прошедшего огненного смерча, сказал Сарматов и посмотрел в чрево огнедышащих кварталов, где только что скрылась женская фигурка в желтой майке с мордочкой Микки-Мауса на спине.
Восточный Афганистан
27 июня 1988 года
Река круто поворачивала на юг, в сторону синеющего на горизонте хребта и уходила на запад, упираясь в сумеречное закатное небо.
Сарматов тщательно сверил показания компаса с картой.
– Мужики, мы на финишной прямой – до наших блокпостов километров семьдесят по сплошной «зеленке». Отдыхаем или врубаемся в нее? – спросил он.
– Отдохнем, когда сдохнем! – ответил Бурлак.
Алан согласно кивнул головой.
– А ты, полковник, что скажешь? – дернул он за руку американца. – Передохнуть не желаешь?
Тот поднял закованную в наручник руку:
– Какие могут быть желания у пленного?
– Да ладно тебе! – Сарматов бросил на американца косой взгляд: – Дорогой сэр, если ты мне дашь слово офицера, что не будешь выкидывать фортели, то я сниму…
– Нет! – перебил его американец. – Такого слова я тебе не дам, майор! И если ты не дурак, то сам поймешь, почему!
– Спасибо, полковник! – кивнул Сарматов и, подумав, добавил: – Ну что, врубаемся в «зеленку», мужики!
Серп месяца освещает заросли мертвенным голубоватым сиянием. Откуда-то из чащобы доносятся непривычные, резкие звуки: то трубный клич самца-оленя, то уханье филина, то шакалий лай. Все это заставляет измученных людей вздрагивать и хвататься за оружие.
– Ну и жарища! – проворчал идущий следом за американцем и Сарматовым Бурлак. – На экваторе такой не было!
– Дождь, ливень будет! – сказал американец. – Мои ребра, перебитые во… во Вьетнаме, говорят мне об этом.
– Сармат, а он что, хорошо русский понимает? – спросил Бурлак.
– Полковник, капитану кажется, что ты хорошо понимаешь по-русски, – поинтересовался Сарматов.
– Я немного учил русский в Принстоне, – с заметным акцентом по-русски ответил тот. – Надо знать язык и культуру противника.
– Дождь точно будет! – внимательно посмотрев на него, произнес Сарматов. – Мои ребра, в Анголе перебитые, тоже ноют… А что, полковник, жарко было во Вьетнаме? Хорошо вам там вломили?!