Прокурор республики

Ваксберг Аркадий Иосифович

Председатель Думы Родзянко величественно восседал в золоченом кресле, прикрыв глаза и поглаживая массивную цепь, блестевшую на его груди. На правых скамьях, там, где сидели махровые реакционеры, неистово аплодировали после каждой фразы своего кумира.

– Балаган!
– шепнула Розмирович.

Крыленко уточнил:

– Кровавый балаган... Ты посмотри только на это чудовище!

Марков вошел в роль. Вскинув руку с оттопыренным указательным пальцем и прищурив глаз, он "прицеливался" то в одного рабочего депутата, то в другого:

–

Ага!.. Вы, значит, за свободу? А мы вас-на мушку...

Справа и в центре заржали. Родзянко наконец проснулся:

– Член Государственной думы Марков-второй, здесь не тир, благоволите выступать по существу вопроса.

Погромщик отмахнулся от председателя, как от надоедливой мухи. Выкрикнув еще несколько ругательств, он под аплодисменты самодовольно сошел с трибуны.

Крыленко встретился глазами с Бадаевым: "Ну, Егорыч, не подкачай!" Тот чуть заметно кивнул.

– Слово имеет член Государственной думы Бадаев.
– Родзянко придвинул к себе колокольчик.
– Прошу не шуметь. В случае необходимости, я сам призову оратора к порядку.

Это была откровенная угроза. Но Бадаев не из пугливых, такими штучками его не собьешь, а пререкаться с Родзянкой он не будет - как говорится, себе дороже...

Он начал тихо, спокойно, даже вроде бесстрастно, - рассказ об ужасающих условиях, в которых трудились и жили рабочие, был слишком трагичен и в пафосе не нуждался.

– Рабочие надрываются, они мучаются в цехах по восемнадцать часов, ни одно животное столько не ворочает, сколько русский рабочий за какие-нибудь сорок-пятьдесят копеек. Когда в пятом году рабочий класс потребовал от вас то, что ему нужно, вы накормили его пулями.

Звук колокольчика утонул в реве, возникшем на правых скамьях.

– Член Государственной думы Бадаев, - грозно проговорил Родзянко, - вы переходите грани того, что я могу допустить.

Бадаев подождал, пока рев немного утихнет.

– Господа, я не рассчитываю вас пронять описанием тяжелого положения рабочих. Известно, что бессмысленно прививать оспу телеграфным столбам. Не менее бессмысленно говорить о положении рабочих в этой помещичье-крепостнической Думе...

Молодец Егорыч!.. Слова его, сильные и точные, падали, как тяжелые рабочие молоты, на головы черносотенцев.

Сквозь шум едва был слышен голос Родзянки:

"Прошу вас быть осторожнее..."

– ...И если я все же говорю о страданиях пролетариата, то для страны, для народа, чтобы убить все надежды в сердцах наивных людей на примирение с существующим порядком.

Родзянко тщетно старался унять бушующий зал.

– Член Государственной думы Бадаев, призываю вас держаться в пределах обсуждаемого вопроса.

Бадаев посмотрел наверх, на галерки, где среди публики не было почти ни одного сочувствующего нуждам рабочих, разве что две курсистки, торопливо записывающие его слова, чтобы передать их друзьям еще до того, как завтра выйдут газеты. И свои товарищи - Абрам и Галина. Крыленко показал ему большой палец: здорово, так держать!..

–

Господа, статья 1359 Уложения о наказаниях...

Раздался громкий хохот. Марков, Пуришкевич и вся их компания орала, топала ногами, свистела. Кто-то выкрикнул: "Расскажи, кто это учит тебя законам", рев стал еще громче, Родзянко вяло звонил в колокольчик.

Было видно, как шевелились губы Бадаева, а слова не долетали. Крыленко весь вытянулся вперед, но не мог ничего разобрать. Донеслись только обрывки фраз:

"Рабочий не хочет быть крепостным... Он сам завоюет себе свободу... И на развалинах вашего строя..."

– Член Государственной думы Бадаев...
– Голос Родзянки вот-вот сорвется.
– Я лишаю вас слова, благоволите покинуть трибуну.

"Народные избранники" корчили гримасы, потрясали кулаками. Бадаев гордо прошел мимо и сел на свое место.

Розмирович взглянула на огромные часы, висевшие над входной дверью.

– Надо успеть отвезти в "Правду" стенограмму.

Чтобы попала в набор...

– Погоди, - прошептал Крыленко, - сейчас еще выступит Малиновский.

Тот уже стоял на трибуне и, наклонив голову, чуть раскосыми глазами вглядывался в зал. Хулиганы постепенно угомонились.

Но Малиновский не торопился начать речь. Опершись о барьер и чуть подавшись вперед, он словно собирался с мыслями. И с духом.

– Я вижу, господа, - выкрикнул он наконец, - вы очень довольны, что заткнули глотку рабочему делегату.

Родзянко тотчас потянулся к колокольчику. Малиновский заторопился.

– Разве сидящие здесь тираны...

– Член Государственной думы Малиновский...
– Невозмутимый Родзянко побагровел и, отшвырнув колокольчик, стукнул кулаком по подлокотнику. Благоволите выбирать выражения...

Голос Малиновского набирал силу.

...могут позволить не то что всему народу, но хотя бы народным представителям говорить то, что они считают нужным?! Всегда, в любом случае, под страхом любой кары мы будем говорить то, что хотим, прислушиваясь только к голосу своей совести и своего народа, а вы будете говорить то, что прикажут хозяева, потому что вы пешки в их руках покорные и бессильные...

"Повесить его!" - взвизгнул сухонький Пуришкевич, потрясая квадратной бородкой, и сквозь шум и сзист до балкона донесся надорванный хрип Родзянки: "благоволите... вы лишены слова".

Крыленко и Розмирович медленно шли по уже темным улицам в редакцию "Правды". Стоял ноябрь, но зима рано взяла свое. Ледяной ветер, налетавший с Невы, пробирал до костей. Сверху сыпалась мелкая колючая крупа - больно хлестала по лицу. Крыленио не чувствовал холода. Щеки горели от только что пережитого возбуждения, он сорвал с себя теплый шарф, засунул его в карман, распахнулся.

– Что ты?!
– возмутилась Елена Федоровна.
– Это же верное воспаление легких.

Крыленко покорно ждал, пока она пыталась закутать его в шарф и подбитое ветерком пальтецо.