Прокурор республики
Шрифт:
– У каждого своя мораль, - заметил Крыленко.
...Малиновского пригласили на очную ставку с его бывшими товарищами по работе. Он вошел уверенным шагом - улыбчивый, благоухающий, даже попытался изобразить радость от встречи, но быстро сник, начал плакать, размазывая слезы кулаком по изрытым оспинками щекам.
– Что же заставило вас сбежать с поста, который доверила вам партия? спросил Ленин.
Всхлипывая, Малиновский начал говорить о каких-то личных историях, об усталости, о нервах.
– Товарищи были ко мне несправедливы, -
Он стал лить грязь и на тех, кто был далеко, и на тех, кто сидел рядом.
– Какая низость!..
– воскликнул Крыленко.
Малиновскому предложили уйти.
...Долго молчали. Всем было не по себе. У каждого мог быть свой взгляд на обвинение, предъявленное бывшему члену ЦК, но в любом случае эта темная история оставляла горький осадок. Было ощущение, что прикоснулись к какой-то грязной и липкой тайне, которую хочется познать, но вместе с тем и отойти как можно дальше, чтобы не замараться.
– Товарищи, - сказал Ленин, - я думаю, пора отделить бесспорное от вероятного. Что бесспорно? Человек, которому партия дала ответственнейшее поручение, самовольно оставил свой пост, трусливо бежал и никаких объяснений своему поступку дать не мог.
Об этом мы обязаны заявить во всеуслышание, наззав вещи своими именами. Пусть враги злорадствуют - прятать голову под крыло нам не пристало. Малиновский - дезертир, он сам поставил себя вне партии...
Ну а насчет провокации... Тут пока еще все покрыто тайной. Допустим, что Малиновский провокатор. Это значит, что он должен был разоблачать царизм, включительно и полицию, с думской трибуны, должен был охранять и большевистскую фракцию, и "Правду" от провала-иначе мы его разоблачили бы. Ну что, любопытный получается парадокс?..
По утрам Ленин запирался в своей комнате на втором этаже, работал не разгибаясь.
Лишь под вечер, когда наступали долгие, словно застывшие, сумерки, Ленин выходил на прогулку. Над избами курился легкий дымок. Позванивая колокольчиками, с гор спускались коровы. Вдали, куда ни глянешь, синел лес.
Это были часы общения с друзьями. Вместе с Крыленко он часто отправлялся на вершину, откуда открывался вид на цепочку Высоких Татр, уходившую за черту горизонта. Серебром отливали аккуратные блюдечки озер. В белесом, словно выстиранном, небе робко зажигались неяркие звезды. Лишь изредка за какойнибудь островерхий хребет цеплялось одинокое облачко-Ленин смотрел на него, сощурившись, не мигая.
Крыленко рвался назад, в Россию. Выправить новый паспорт было не так уж трудно. А в подполье жить ему не привыкать, И дело, конечно, на родине нашлось бы всегда.
Владимир Ильич был того же мнения - лишь советовал подождать. Возвращаться по старым адресам невозможно. Разве мог бы он снова появиться сейчас в Петербурге? Или в Люблине?! Или на юге, где вся полиция поставлена на ноги: ищут баглеца, еще не зная, что он за границей.
– Вы-то сами, Николай Васильевич, куда бы поехали?
– спросил Ленин.
–
– Тогда отдохните, осмотритесь. Спишемся с Русским бюро, подумаем, подготовим все, как следует.
Через месяц, думаю, не позже...
Был конец июля. Значит, к началу осени он снова будет в России.
И снова судьба решила иначе.
Первого августа невидимая черта, отделявшая Австро-Венгрию от России, стала уже не просто государственной границей, но границей войны. А русские большевики, укрывшиеся от царской охранки на склонах Высоких Татр, - не просто подозрительными личностями, но "враждебными иностранцами". А Владимир Ильич Ульянов-Ленин - "лазутчиком" и "шпионом": без малейшего повода, не то что причины, его арестовали, заключили в тюрьму.
Положение Крыленко и Розмирович было особенно трудным. Пробрались они сюда нелегально, с подложными паспортами, в полиции, естественно, не регистрировались. В другое время их могли бы оштрафовать, на худой конец выслать: не на родину - куда пожелают. По законам же военного времени им грозил полевой суд.
...Жизнь научила их быстро принимать решения.
И эти решения быстро осуществлять.
Путь до нейтральной Швейцарии занял три дня.
Здесь они поселились в крохотном поселке Божи,
возле Кларана, приозерного курортного городка.
И прожили здесь около года.
ВЕЧНАЯ ССЫЛКА
Жандармы ворвались в комнату, не постучав.
Может быть, думали, что Крыленко будет стрелять? Или выпрыгнет через окно - с шестого этажа?
"Как хорошо, что нет Лены", - пронеслось в голове, когда жандармский капитан, тыча в лицо пистолетом, бесцеремонно рылся в его вещах. Впрочем, кто знает, возможно, уже пришли за ней: Елена Федоровна лежала в больнице, но разве будет кто-нибудь с этим считаться?
– Предъявите-ка, любезнейший, ваш паспорт, - приказал капитан, наблюдая, как его молодцы вспарывают матрас и шарят в белье.
Крыленко давно привык и к обыскам, и к допросам. За свою долгую жизнь революционера-подпольщика-долгую, хотя от роду было ему лишь тридцать,-он прошел через это уже не однажды.
И каждый раз попадал под арест "другой" человек: те Постников, то Рено, то Абрамович...
Вот и сейчас капитан с ухмылкой разглядывает паспорт, даже пробует его на ощупь: настоящий или поддельный?
– Значит, имею честь познакомиться с господином Сидоровым? Ну что ж, очень рад... И когда же, извините за нескромность, господин Сидоров изволил родиться?
Натягивая брюки, Крыленко спокойно ответил:
– В паспорте, по-моему, все написано: четвертого августа тысяча восемьсот восемьдесят первого года.
– Ах так..
– игриво промолвил капитан.
– Следовательно, вам тридцать четыре года. Поздравляю, господин Сидоров, для своих лет вы, пожалуй, выглядите довольно молодо. Между тем, любезнейший, по моим сведениям, вам сейчас только два или три месяца...