Пролитая вода
Шрифт:
Они с трудом взяли билеты на поезд, он был заполнен до отказа, и всю дорогу, рядом с людьми, они не разговаривали. Ночью, лежа на второй полке, Тенишев протянул руку – полка Анны была напротив, и они долго так лежали, сцепив руки над безмятежным чьим-то дыханием внизу.
12
– Ты не жалеешь, что поехала со мной? – спросил Тенишев уже в Москве, когда они прощались с Анной в ее квартире.
Она улыбнулась:
– Ты все-таки иногда говоришь глупости. Ночью, в поезде, я думала: неужели я больше никогда не приеду в твою деревню? Хотела,
В своей комнате на столе Тенишев увидел вчерашнюю записку от Андрея. Тот извинялся, что не дождался приезда Тенишева и прекратил дворницкий труд из-за внезапной и полнейшей занятости. Тенишев отнес в дворницкую две бутылки водки, еду, которую мать готовила еще в дорогу, и подобревшие дворники разрешили ему еще пару дней отдохнуть с дороги, если не будет снегопада.
Целый день Тенишев перебирал старые рассказы, выстраивая сборник, и ему показалось, что вместе с правкой и перепечаткой недели через две он сможет отнести в издательство готовую рукопись.
Эта многодневная одинаковая работа увлекла его. Ему нравилось, что и Анна радовалась, когда он, подчиняясь ее уговорам, отдавал ей перепечатать маленькие рассказы – остальные печатала за небольшую плату машинистка в институте. Ему нравилось, что Анна, когда они вечерами гуляли по улицам, не высказывала оценок – просто говорила: «Я все сделала», – брала его под руку, прижималась к нему на мгновение. Он чувствовал в этом жесте ее одобрение, восхищение и слабел от счастья, что она любит не только его самого, но и то, что он делает, написанные им слова, которые он словно через ее взгляд вдруг увидел существующими на самом деле.
Когда рукопись была готова, Тенишев отнес ее в издательство. И положил папку на стол перед редактором, о котором ему говорил Панин.
– Будем читать, – услышал он, – будем читать. Правда, я говорил вашему мэтру об одной, так сказать, вакансии. И поспешил дать добро одной рукописи, уже полученной из его семинара. Поспешил, поспешил. Как-то не подумал, что будет выбор. Вы ведь из одного семинара? – и редактор назвал фамилию Андрея.
– Да, у него замечательные рассказы, – сказал Тенишев и взял обратно свою папку.
– Вы не оставляете рукопись? – обрадовался редактор. – Знаете, я понимаю: есть такие моменты спешки, аврала, а в нашем деле спешить нельзя. Лучше довести все до конца, чтобы, как говорится, ни убавить, ни прибавить. А я буду ждать, когда вы принесете эту папку, сунете мне ее в руки и скажете: все, я уверен на сто процентов, и ни шагу назад. Договорились?
Тенишев кивнул, попрощался и вышел.
Обиды не было. Разве он ожидал, что его встретят с распростертыми объятиями, вырвут из рук папку с рукописью? Нет, конечно. Разве его опередили? Но он не один в семинаре, и если Панин договорился о нормальном прохождении рукописи одного из своих учеников, совсем не значит, что это должна быть именно его рукопись.
В душе ныла слабая досада на неожиданное столкновение того счастливого времени, когда он готовил рукопись, и сегодняшнего разговора с редактором. То время как будто стало потерянным, потому что радость работы вдруг оказалась похожей на глупую надежду, которую вселяет купленный случайно
ЦДЛ был рядом. Тенишев усмехнулся: вот путь, протоптанный тысячами ног, от издательства до буфета. Он сел в углу за столик, за которым когда-то сидели с Анной, потом, оставив сумку, вдруг показавшуюся ненужной, подошел к стойке.
Тенишев опьянел легко и быстро, будто стремился к этому состоянию и остановился в нем. Он думал о том, что, в сущности, в жизни есть много хорошего, думал про Анну, про счастье вопреки – почему-то все повторяя про себя это сочетание слов: счастье вопреки. И оно казалось единственно возможным и правильным.
«Почему я никогда не знал, что первое слово невозможно без второго, – думал Тенишев словами, которые ему казались ясными и умными, как будто он слышал их от самого мудрого в мире человека».
Подходили люди, спрашивали разрешения присесть за столик, выпивали, разговаривали между собой, и Тенишев не вмешивался в их разговор. Здесь было так принято: если человек хотел поговорить – его принимали в разговор, если сидел молча – на него не обращали внимания.
Шло время, которого Тенишев не замечал. Ему вдруг стало казаться, что рукопись, лежащая в сумке, действительно не готова: в ней не было той самой полноты, которая ощущается, когда к целому прибавляется единица. Он стал бояться, что, протрезвев, забудет эту мысль, казавшуюся ему сейчас внезапным озарением, и он повторял и повторял ее про себя, словно ходил туда и обратно по одному и тому же месту. Тенишев понимал, что хочет развеять повисшее над ним облако, в котором застыли слова: «Об этом нельзя написать», – и недостающий рассказ должен быть как раз о самом невыразимом, о слиянии обыденности и невидимых чувств, и он уже знал, что этот рассказ будет связан с Анной, и даже не с ней, а с предчувствием ее, которое было в нем всегда. Он любил ее всю жизнь, еще не зная, что она существует на самом деле – это и был тот невидимый мир, который обозначался словами: «Об этом нельзя написать».
«А если она уедет? – вдруг пронзила его мысль, в которую он вцепился, как испуганный кошмаром человек в подробности вспыхнувшего и разбудившего его сна. – Куда денутся эти чувства – исчезнут, застынут или останутся обычными воспоминаниями? Они ждали всю жизнь ее появления, но что будет – потом?»
Он поразился своему незнанию, невозможности обойти его в легких мыслях. Черная пелена встала перед ним, и он подумал, что так будущее наказывает человека за нарушение запрета думать о нем.
Анна подошла и тихо присела за столик.
– Я так и знала. Раз ты сразу не пришел. – Она взглянула на сумку, из которой торчала папка. – Странно, для тебя маленькая досадная неприятность опаснее, чем самое большое горе.
Тенишев понял, что она думала об этом по дороге. Он улыбнулся:
– Какая неприятность? Вот, – он кивнул, – почти готовая рукопись. Я и сам чувствую, что в ней чего-то не хватает. Пройдет немного времени, и…
– Но ты был в издательстве?
– Конечно. Просто у них там все расписано, и я понял, что папка будет только валяться. Ты хочешь выпить?