Пропавшие без вести
Шрифт:
— Молчать! — Полицейский наотмашь ударил заступника по лицу.
Тот тоже рухнул.
— Встать! — заорал полицейский.
Пленный поднялся, рукавом вытирая с лица кровь, но первый упавший лежал.
Подошел немец и выстрелил из пистолета в голову лежачего.
«Вот и я сейчас так упаду, — подумал Бурнин. — И меня он пристрелит. А может, и лучше, чем гнуться под плетью!»
Он впервые за все время повел глазами по сторонам и увидал, что полицейских вокруг десятка два, немцев с автоматами
«До чего же мы ослабли в дороге! — подумал Бурнин. — Ведь нас больше тысячи, а мы эту тварь не смеем прикончить!»
— Колонна вся будет стояйт, пока назовет евреев и комиссаров! — объявил унтер переводчик.
И они стояли, едва держась на дрожащих ногах. Ветер жег лица, сек щеки, глаза, драл уши, студил груди и спины…
«Упаду, упаду, — думал Бурнин. — Упаду, не выдержу».
Но он стоял, как будто закоченел стоя. Саднила боль в груди. В глазах набирались слезы от обиды и горького унижения, но ветер высушивал их на ресницах, не давая скатиться на щеки.
Анатолий слышал, как упали один за другим еще два человека, потом еще. Их пытались поднять товарищи. Один упал совсем близко. Анатолий слыхал, как двое его уговаривали напрячь силы, подняться.
— Оставьте меня. Пусть, сволочь, пристрелит! Не хочу я терпеть!
— А им только и надо того! Дурак! Подымайся, не радуй фашистов! — доказывали ему товарищи.
— Не хочу. Пусть убьют — не хочу! — крикнул тот.
Их так продержали под ветром часа четыре, пока начались сумерки.
Тогда подошли немецкий унтер и полицейский. Унтер походя выстрелил в головы всем лежавшим. Бурнин насчитал двенадцать выстрелов.
— Вам дают одна ночь лучше думать, кто есть комиссар и еврей, — сказал унтер, обратившись к колонне. — Нах барак! — скомандовал он.
Полицейские палками и плетьми погнали их в гаражи.
Многие, перешагнув порог, тут же падали на цементный пол, не в силах двинуться дальше. Бурнин сел на пол, но встать, как ему казалось, уже не смог бы.
— Анатолий Корнилыч, где ты? Где ты? Анатоля! — услышал он голос Силантия, но не нашел в себе сил отозваться.
— Да что же ты молчишь-то, чудак ты такой? Ты сбесился, что ли?! — напал на него Силантий, разыскав и тряся его за плечи. — Кипяток, кипяток, кипяточек! Пей, пей! Заспался! — кричал Собакин, расталкивая Бурнина.
Оказалось, что он ходил получать кипяток и хлеб и теперь не отстал, пока не заставил Анатолия поесть и попить.
— Покурить бы, — шепнул Бурнин.
Собакин достал и махорки, свернул и вложил ему в рот цигарку, как соску младенцу.
— В середку ложись. Нас тут двое, ложись, мы угреем! — хлопотал Силантий.
И Бурнин, согреваемый с двух сторон, провалился в мертвецкий сон…
На рассвете ворвались в гараж полицейские.
С криком «Подъем!
Но теперь Анатолий уже отоспался и отдохнул. Боль в груди, боль в боках и спине продолжалась, но он чувствовал — выстоит. Ноги держали.
Ветер сменялся мокрым, тающим снегом. Лица людей были мокры, ватники и шинели набухли. Толстомордые полицейские отобрали у всех плащ-палатки и теперь ходили вокруг колонны и издевались:
— Откормил вас товарищ Сталин, должно, на три года вперед, прежде чем в плен послать! Другие поели горяченького, а вы и жрать не хотите, вам и холод и дождь нипочем. Гордитесь? Свинья так гордилась, да под забор свалилась!..
«Русские, молодые — советские парни! Откуда они взялись, такие, в подмогу фашистам?! — удивлялся Бурнин. — Неужели так вот и жили в народе и никто их не замечал. Что за гады таились у них в душонках?.. Неужели и в армии были такие бойцы, а мы их считали за честных красноармейцев? Ведь они не просто нас караулят, как немцы велели… они же еще измываются над людьми!..»
Пленники крепились, молчали. Им было страшно смотреть друг на друга — так все осунулись, сгорбились и обвисли.
По одну сторону Бурнина стоял Собакин, по другую — Боря Маргулис.
Их держали по стойке «смирно» в полном молчании, и каждое слово подкарауливали палачи с дубинками — русские палачи. Немцы словно забыли об этой колонне мучеников и оставили полицейских со сторожевыми собаками при одном автоматчике.
За что же служат фашистам эти выродки с повязками предателей на рукавах? За страх? За кусок говядины? Из ненависти к советским народам? Пленные думали об этом, стиснув зубы, напряженно сжав мышцы, думали, пока не теряли способность о чем бы то ни было размышлять, пока в глазах не начинали мелькать туманные пятна и красные точки…
Первые два часа отдохнувшие за ночь люди еще как-то стояли. Потом начали падать. Один, другой, третий… пятнадцатый… Оглянуться было нельзя. Полицейский с дубинкой бросался на того, кто оглянется, бил по лицу, по голове, а если тот тоже падал, пинал сапогом в голову, в грудь…
Мимо стоявшей колонны прогоняли людей из других бараков — на работы, потом с работ, к кухням — обедать, за ужином… а они все стояли.
— Держитесь, товарищи, не сдавайтесь! — крикнули из колонны, которую уже возвращали с ужина.