Пропавшие без вести
Шрифт:
— Ничего не могу посоветовать. Я лично фашистам не верю, — жестко ответил Бурнин. — Смысл офицерских списков, я полагаю, таков, во-первых, без командиров фашисты рассчитывают на более легкое подавление массы; во-вторых, командиров в «особых» лагерях будут, конечно, караулить покрепче. Ну, а в-третьих, думаю, немцы дадут такой «офицерский» паек, что и без всякой работы ноги протянешь… А там уж смотрите! Я рядовой боец, командиром не был… — спохватился Бурнин, поняв, что слишком увлекся речью.
— Я и сам рядовой. Извиняй, землячок, обознался! —
Капитан скользнул в гущу людей.
В какой команде работал, с кем жил, с кем дружился этот человек, которого Анатолий так плохо запомнил, он не знал, да на этом и не задержал своего внимания. Человек отошел и затерялся в сотнях других в этом нелепом таборе…
Анатолий помнил — в Октябрьскую годовщину Зубов рапортовал, что в бараке девятьсот тридцать семь человек. За этот месяц и несколько дней их осталось менее семисот — одни умерли тут же, в бараке, другие были застрелены, третьи выбыли в лазарет, из которого носили на кладбище столько трупов, что удивительным было одно: кто же там остается, откуда берутся еще какие-то люди?!
Дня через три мороз приутих, и их опять повели на уличные работы. И в первый же день вечером, по возвращении в лагерь, Силантий не сел к коптилке шить рукавицы, а сразу лег. Ночью он начал бредить. Утром хотел встать на работу, но Бурнин удержал его:
— Отлежись денечек, Силантий. А то станет хуже. Хочешь, закурку добуду?
Но Силантий не стал и курить.
— Медведь, как в берлогу ложится, не курит, лапу только сосет. Должно быть, она и есть здоровая пища. Пососу, как медведь, подымусь! — пошутил Собакин.
Вечером инженер рассказал, что врач и фельдшер при обходе, измерив температуру, забрали Силантия в лазарет.
В тот день с Бурниным на работе за напарника оказался Сергей Логинов. Им удалось найти вмерзший между обломками кирпича холщовый мешочек с мукой… Не беда, что она была слежавшейся, слипшейся, затхлой, — они, возвратясь, варили в большом котелке «клецки».
— Эх, накормить бы горяченьким вволю Силантия! Сразу пошел бы на поправку! — сказал Анатолий. Но Силантия не было.
— Константин Евгеньич! Садитесь к нам похлебать горяченькой! — позвал Бурнин инженера, с которым неохотно разговаривал после их резкого столкновения по поводу должности «комбата».
— Спасибо, товарищи. Мне ведь моей «комбатской» добавки хватает, — откликнулся инженер. — Как поедите, тогда табачком угощу.
Это был час коптилок, возни с приварком — кто что раздобыл, — час новостей и слухов.
— Слыхали? Уже второй рабочий барак на карантин закрыли, сыпняк вовсю косит, — сообщил инженер. — Их «комбат» сказал, что утром у них восемь покойников было. Больных человек пятьдесят лежат, а лазарет переполнен.
— В лазарет по железной дороге откуда-то привезли человек пятьсот, — объяснил огромный взъерошенный бородач из команды железнодорожных грузчиков. — Из них полтораста в вагонах умерли, а
— Эх, мыльце «КА», советское мыльце! Обещал мне один земляк, — сказал Логинов — Раздобудем — спасемся, а нет — погибать!
— Да, товарищи, — продолжал «комбат» барака, — невеселые новостишки, в могильщики набирали сегодня еще двадцать пять человек, на двойной паек — ямы копать… И как ее рыть — ведь нынче двадцать четыре градуса. Земля-то как камень! Я и на вас удивляюсь, — сказал он Анатолию.
— Хватит веселеньких разговоров! Ложиться, братцы! — призвал всех Дукат, за которым эта кличка так и осталась, хотя после гибели Зубова табаком он больше уже не владел.
Меркли и гасли коптилки, раздавались храп, стоны…
Наутро в бараке случилось необычайное происшествие — на оконной решетке ночью повесился человек. Самоубийства его обнаружили до подъема. Все вскочили прежде свистков побудки, прежде появления полицейских.
Повесившегося обступила толпа. Называли его фамилию, Она неожиданно оказалась какой-то азиатской, хотя облик его был русский. Анатолий, как и другие, приблизился, посмотрел на труп и узнал капитана, который спрашивал у него, писать ли свою фамилию в офицерский список.
«Сил моих больше нет от этой анафемской жизни!» — как бы вновь послышались его слова Анатолию.
Высунутый язык покойника был прикушен, голова удивленно склонилась набок, как будто он к чему-то прислушивался…
— Царство небесное… Царство небесное… — оторопело глядя на труп, бормотал Курский и мелко крестился, забыв снять пилотку.
— Началось, Анатолий Корнилыч! — прошептал на ухо Бурнину инженер.
— Что началось, Константин Евгеньевич?
— Номер первый! — значительно сказал инженер. — Боюсь, что пойдет психическая зараза. Очень страшусь, что за ним другие пойдут по той же дороге. Морального сплочения недостает. Коммунистам надо сплотиться, а не сделаем этого, то пойдут предательства и самоубийства.
— Да что вы?! — с возмущением воскликнул Бурнин.
— Фашисты ведь этого и добиваются, — настойчиво сказал инженер, — не только тела — души губят. Это ведь признак истощения души человеческой, вот это что! Чувствует человек, что свалился, а встать не может, — тут и конец души…
— Паникер вы, Константин Евгеньевич! — оборвал Бурнин. — Посмотрите на лица. Никто не сочувствует, не одобряет. Мало ли что там фашисты хотят, чего добиваются!..
Послышались свистки полицейских, крики, пошла кутерьма с построением, и «комбат» отошел от Бурнина.
Вечером Анатолий успел захватить в бараке врачебный обход. Он спросил у фельдшера о Силантии.
— Веселый-то?! Как же, знаю! Редкой души человек, — сказал фельдшер. — Температура за сорок, нечем дышать, кровь горлом, а он все шутит!
— Кровь горлом?! — испугался Бурнин за товарища.
— Вчера была кровь, перед самой смертью… Скончался ночью, — сообщил фельдшер.