Пропавшие без вести
Шрифт:
Слесарь Логинов из алюминиевых котелков мастерил портсигары, покрывая их искусной гравировкой.
Логинов пересел спиною к Силантию.
Все жались друг к другу, но это не помогало согреться. Пар от дыхания многих людей висел туманом, сгущая смрад от коптилок. Обметанные инеем кирпичные стены все страшнее дышали морозом.
— Тьфу ты, дьявол! — выбранился Силантий, отчаянно скребя ногтями за пазухой, и азартно стал с себя сбрасывать все, до рубахи.
— Жарко стало? — насмешливо спросил бородач Дукат, который
— Как огнем, проклятые, жгут! — подтвердил Собакин. — Ну-ка, братцы, пустите поближе к огню. На ощупь их, диверсантов, не схватишь. Тут надо как следует местность прочесывать!
Вокруг потеснились, и Силантий расположился в середке, ближе к свету, для охоты на паразитов.
На иссиня-желтой, сухой и одрябшей коже у него на груди и руках выскочили «пупырки» от холода. И все-таки он делал свое невеселое дело с шутливыми приговорками:
— Ядреные! Вот уж истой арийской породы! Митя! Знаток! Иди уши им мерить — не получу ли я хоть закурочку в премию?! Экие черти повыросли, как бараны!
— Не могу равнодушно смотреть на это! — воскликнул «комбат» барака. — Завидно стало мне на Силантия, так и тянет в бой!
Он убрал в вещмешок незаконченного ваньку-встаньку и, живо раздевшись, принялся за ту же работу, что и Силантий.
— И черт его знает, ведь на танки, на всякие бомбовозы изобретательской хитрости столько люди находят, а нет чтобы выдумать вошеловку: запусти под белье, а она там автоматически, как самоходный комбайн, их коркует! — заговорил инженер, рассматривая швы своей гимнастерки.
— Есть такая хитрющая штука под названием мыло «КА»: вошь как почует ее, так бежать! Скачет — прямо не вошь, а блоха или как лошадь, спасается, — отозвался Скуратов. — Говорят, что косой Адольф обещал миллион тому, кто советский секрет мыла «КА» откроет.
— Накося выкуси! Нам на что его миллион! — вставил Федя Седой, усердно работая ногтем.
— А, значит, и их воши точат, что миллион объявил! — подал голос Дукат.
— Как же не точат! Вошь — ведь он несознательный, он и арийца грызет! — утвердительно сообщил Седой.
— А мы, ей-богу, как чисто индейцы! — сказал, нагишом пристраиваясь между товарищами, Сергей Логинов, который тоже не выдержал и прикрыл свою «портсигарную мастерскую». — Константин Евгеньевич, скрутите на всех «трубку мира»!
«Держатся, шутят, смеются… До чего же мы, русские, крепкие люди!» — думал Бурнин, слушая балагурство товарищей.
Он сидел в стороне, прижавшись спиной к батарее центрального отопления, которая время от времени становилась чуть теплой, настолько слабо, что сидеть прислонясь к трубам называлось «греть батарею».
Митя Скуратов, стягивая с себя гимнастерку, чтобы присоединиться к занятию прочих «индейцев» возле коптилки, выронил из ее карманчика фотографии, подобрал их и
«Нет, лучше быть одиноким, как я, — подумалось Бурнину. — Они в семье друг друга так любят, что все одинаково плачут теперь из-за пропавшего Митьки… А паренек-то слаб, не вынесет он здешней каторги!..»
Бурнин возвратился мыслью к своему потерянному на этапе другу Варакину. Подумал, как он обманул ожидания его жены Тани.
«Вот небось, бедная, мучилась! Ведь я ей сказал — через два-три дня…»
Он вспомнил на платформе возле вагона ее поцелуй «на счастье… за всех, кто в жизни вас прозевал…».
Значит, она считала, что его «прозевали», что он мог и не быть таким одиноким. А он никогда ни на чем не настаивал перед жизнью, потому что считал, что военному лучше быть одиноким… И вот они тут, не военные, не кадровые, инженеры, врачи, колхозники, учителя, рабочие, — всех постигла одна судьбина. «Пропавшие без вести» — ни письма, ни могилы!..
Барак гудел спорами, шутками, говором. Слышались выкрики картежников, чья-то тихая песня; до слуха Анатолия, в равной мере не трогая его, доносилась русская, украинская, татарская, грузинская речь, сливаясь в однообразный гул.
И вдруг в эту минуту — то ли он впал во мгновенный сон — Анатолию представился летний лес. Он лежал на траве и смотрел в вершины деревьев, а высоко над ним шумел ветер и качал лукошки грачиных гнезд…
«Убегу, и дойду до своих, и драться с фашистами буду, и на фашистскую землю стану твердой ногой и крикну им: «Руки вверх, сукины дети, сдавайтесь!» — подумал с уверенностью Анатолий.
Эх, как хотелось ему расплатиться с фашистами за погибших во время этапа, за этот гараж, за баланду, за тех, что висели на фонарях, за все муки своих товарищей!..
Кто-то тронул его за плечо.
— Товарищ майор, — шепотом обратился к нему незнакомый человек, — как вы скажете, писаться нам в офицерский список? — Незнакомец ждал от него ответа, заглядывая в глаза, как собака, ожидающая подачки.
— Я не майор, а рядовой. И вас я не знаю, товарищ, — осторожно отозвался Анатолий.
— А помните капитана, когда военврач выводил санобоз вяземским лесом? Я был командиром батальона охраны. Вы мне сделали замечание за непристойную ругань, а я сказал, что в опасном деле нельзя без этого…
— Так что вы хотите? — спросил Анатолий, силясь припомнить этого человека. Он вглядывался в сумраке в его лицо, словно какое-то слинявшее и покрытое струпьями от ожогов мороза, но не припомнил.
— Да вчера переводчик ведь разъяснял, что на работы гонять офицеров не будут. Сил моих больше нет от этой анафемской жизни! — тихо сказал человек и молящим взглядом блеклых, несмелых глаз уставился на Бурнина.