Пропавшие без вести

Злобин Степан Павлович

И прошло уже не так много времени, когда Иван, как и Васька-матрос, стал жалеть лишь о прошлом, что не удалось убежать, от настоящего же не только не ждал, но и желать перестал пощады.

«Ну, пришьют и пришьют, на то и фашисты!» — думал он почти равнодушно.

Когда «ефрейтор смерти» входил в подвал, раньше, бывало, у Ивана билось сильнее сердце: «Не меня ли?!» Теперь эта мысль приходила почти без волнения.

И вот при свете фонарика Балашов вдруг узнал старого своего знакомца, которого он давно уж считал погибшим, — Чернявского. Его еще раз избили,

измучили и привели в подвал.

— Доктор! Илья Борисыч! — окликнул Иван. — Да сколько же времени они мучают вас?! — сказал он в удивлении.

— Человек — живучая штука, — через силу ответил тот. — Пять месяцев тянут… Развлекаются, что ли?!

У него было множество «смертных грехов»: его обвиняли в укрытии медикаментов для спекуляции, он был еврей, у него при аресте нашли и компас и партийный билет…

Но доктор еще находил в себе силы и интерес к людям. Он хотел знать о том, что делалось в лагере после него. Он спрашивал про доктора Чудесникова, про Митю Семенова, про Андрея-татарина, про Баграмова. Когда узнал о расстреле Чудесникова и его друзей, он закашлялся и умолк. Ивану послышалось сдержанное рыдание.

— А все-таки всех им не расстрелять! — дня два спустя сказал Чернявский. — Даже хотя бы и здесь. Они должны были многих из нас пристрелить на месте Это — их логика, их обычай и их закон, — продолжал Чернявский. — Однако же им помешало то, что они хотят это сделать «красиво»: согнать для каждого из нас три тысячи человек на площадь и удавить при полном параде, на высокой, по правилам сделанной виселице… Может быть, им это удастся, а может, и нет… Каждый из нас пережил в жизни столько возможностей быть убитым, что для нас уже не играет роли еще какая-нибудь одна… Я вам скажу про себя, товарищи: когда мне было всего пять лет, погромщики-черносотенцы разгромили наш дом и убили отца и брата, а меня мама спрятала, не нашли… Через двенадцать лет меня схватили деникинцы, но я от них убежал и увел солдата, который меня караулил. Теперь вот эти… Подвал — это, конечно, факт, и с фактом мы вынуждены считаться, но мы пока еще не должны признать фактом петли на наших шеях.

Чернявский по наступившей тишине, видно, понял, что все его слушают, и голос его окреп, когда он продолжал:

— Легче всего стать пессимистом, повесить нос, а затем самому удавиться. Но этого никто никогда не считал геройством. Я расскажу, товарищи, старинную китайскую сказку про двух мышей. Две мышки попали в сметану. Бились, бились — не выскочить! Одна из них говорит: «Знаешь, сестрица, не все ли равно, утонуть часом раньше или немножко позже! Я устала, я не хочу больше бесплодно барахтаться. Прощай!» И она утонула. Другая мышка решила: «Я жива, — значит, еще постараюсь вылезть!» Она тоже совсем ослабела, но все плавала — лапками, лапками, лапками… И вдруг чувствует что-то твердое…

На этом месте сказку прервал «ефрейтор смерти». Его фонарь осветил все это замученное скопище людей в необычных позах — все они поднялись с пола и стояли вокруг Чернявского. Именно его и назвал вестник смерти на этот раз. Тот отозвался.

— Вег! Вег! — заторопил

его немец, присвечивая ручным фонарем.

Чернявский, в серой измятой шинели, с лицом, напоминавшим Балашову Свердлова из кинофильма, который он видел перед войной, с горящими, живыми глазами, обернулся к товарищам.

— Обратите внимание, друзья: они почему-то всегда спешат, — сказал Чернявский с насмешкой. — Им все некогда, они хотят, чтобы мы бежали бегом даже на виселицу. Подождешь, не беда! — небрежно сказал он солдату и, стоя возле двери, продолжал: — Пока она плавала, она лапками сбила масло…

«Про что это он? Да, про мышку! — вспомнил Иван. — Как он может в такую минуту про мышку?!»

— Шнеллер! — гаркнул фашист и хлестнул Чернявского резиновой плетью.

— …она взобралась на этот кусочек масла и выскочила на волю, товарищи! — выкрикнул врач сдавленным болью голосом. — Не падать духом!.. Прощайте, товарищи! Фашисты будут разбиты!

Немец буквально вышиб его пинком из подвала.

— Когда ты висишь на веревке и будешь барахтаться лапками, масла из воздуха не собьешь! — яростно сказал вслед Чернявскому Васька-матрос.

Чернявский успел разбудить в Иване желание жить, не внушив надежды на жизнь. «Ефрейтор смерти» исправно являлся за своими жертвами, другие гитлеровцы таскали узников на допросы под пытками и возвращали их в подвал изломанными, измочаленными мешками костей…

Подвал начал пустеть: одних успели казнить, другие умерли от мучений и пыток. Несколько дней в подвал не приводили новых арестантов. Их оставалось десятеро, как и Иван безнадежных смертников.

— А что, как придет этот самый ефрейтор, кинуться на него, парабеллум отнять, придушить самого — да всем разом за дверь… — разыгралось воображение Васьки-матроса. — Ну, пусть там будет два фрица, пусть — три. Неужто внезапностью не одолеем!..

— А дальше что? А наручники? Кабы не в железках этих проклятых! — возразил другой сосед Балашова, Гриша Дородный.

— А там поглядеть, что будет! — подхватил Балашов.

— Ну, расстреляют — и что! — сказал Гриша.

— А так тебе будет что? Повесят, надеешься? Или мечтаешь — веревка слаще?! — издевательски спросил Васька,

И в этот момент громыхнул железный засов. «Ефрейтор смерти» лучом фонаря пробежал по подвалу, пересчитал их раз, другой, третий, скомандовал встать и выходить наружу.

Четверо автоматчиков ожидали их в полутемном коридоре за дверью подвала…

Когда их провели по подвальному коридору, когда, тяжело поднимая ноги по крутым ступеням и трудно дыша, они взошли наверх, и из-за двери в глаза им ударил солнечный день, — Иван зажмурился, как от боли. Он ожидал, что сейчас на улице ночь… Кирпичная стенка двора была вся избита пулями.

«Вот эта стенка!» — подумал Иван, смотря на щербатый кирпич.

Но почему-то их не поставили к стенке, а загнали в машину и повезли. Куда? Черт его знает! Но это было все так неожиданно, что никто не пытался заговорить. Из машины их выгнали у ворот какого-то лагеря пленных, где-то в лесу… Стали строить.