Пропавшие без вести

Злобин Степан Павлович

И Емельян неожиданно для самого себя хрипло и неумело запел:

Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас грозно гнетут!..

А молодые голоса врачей подхватили:

В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут…

Песни рождаются одна от другой, цепляются одна

за другую по созвучиям, ритму и чувствам. «Варшавянка», ворвавшись в барак, повела за собой череду боевых напевов. Они шли, как полки, сменяя одну колонну другой. Уже кроме обычных в секции четырех-пяти голосов звучало их десять, может быть, даже больше…

— Вы с ума сошли! Тише! — на всю секцию вдруг выкрикнул Гладков, возвратившийся от поваров вместе с Вишениным. — Немцы услышат — стрельбу откроют.

Но в ответ еще громче, во всю силу молодых голосов, ударило новым воинственным напевом.

— Замолчите же! — потеряв даже голос, шипел Гладков. — Я… я… я… я за всех отвечаю!..

Он подскочил к поющим.

Но молодежь разошлась, она не хотела и не могла умолкнуть.

Шли лихие эскадроны Приамурских партизан.

— Хулиганство! — взвизгнул Гладков.

— Что-о?! Гнида такая, ползучий гад! Как так хулиганство?! — не выдержал Павлик Самохин, встав во весь рост и надвинувшись на Гладкова.

— Ты что назвал хулиганством?! Советские песни назвал хулиганством?! — разъяренно кричал Саша Маслов, подскочив к Гладкову с другой стороны.

— Безобразник! — возмущались и те, кто пел, и те, кто лишь слушал.

Все возбужденно высыпали на середину секции.

— Шкура собачья! — крикнул Самохин прямо в физиономию старшему врачу.

— Вы… вы… вы… — Гладков задохнулся от злобы, — вы с кем говорите?!

— С тобой, трус несчастный! — гневно ответил Самохин. — Не мешай человеческой песне! Марш под койку! — скомандовал он.

— Что? Что-о?! Как… под койку? — растерянно бормотнул Гладков.

— Марш под койку, а то насильно засуну! — повелительно повторил Павлик.

Гладков попятился от разъяренного и наступающего Самохина. Обычно добродушный на вид, Павлик стоял сейчас с раздувающимися ноздрями, с искаженным негодованием лицом, на голову выше Гладкова, готовый его задушить.

— Говорю — лезь под койку! — требовал он.

Баграмов хотел вмешаться, но Вишенин опередил его.

— Вы с ума сошли, Павлик! — сказал Вишенин, взяв Самохина за локоть. — Ну, Дмитрий Васильич погорячился, но вы-то! Что вы? Да как же так можно?!

Самохин стряхнул его руку с локтя.

— Ну ладно! Уж вы тоже тут! — проворчал он спокойнее и обратился снова к Гладкову: — А вы, господин старший врач, можете немцам пожаловаться! Все знают, что вы в своей секции за взятки падаль бандитскую укрываете под видом больных. Фельдшера Мишку забыли?! Добьетесь —

не то что немцы, — собаки не сыщут следа!

Баграмов заметил, что при последних словах Павлика Гладков вдруг сжался, умолк и ушел в «комендантский закуток», как звали угол, отделенный плащ-палатками ото всех остальных коек. В «закутке» жили Гладков, Вишенин, Краевец и переводчик Костик.

Краевец и Костик пришли в секцию, когда уже все утихло. На этот раз даже никто не шептался. Секция погрузилась в сон необычно быстро.

Баграмов, когда уже все заснули, подошел к Самохину, увидев, что тот в темноте закурил.

— Не спите? — шепнул Баграмов, присев на край его койки. — Что за история с фельдшером Мишкой?

— Зарезали тут доносчика да зарыли так, что неделю немцы искали и нигде не нашли, — ответил Самохин. — Я Гладкову завтра устрою сюрприз! Пусть попробует спорить… Теперь не посмеет! Я завтра сменю шестерых старших.

— Вы можете? — удивленно спросил Емельян. — Ведь даже Славинский, врач, говорил, что не может сменить старшого.

— Я — старший фельдшер барака, — сказал Самохин. — В бараке шесть секций. Я всех поменяю. Ведь старшие — сплошь бывшие повара и полицейщина: как в чем полицай провинился, его бы послали в колонну, а Гладков за часы или за магарыч его в лазарет — и в старшие!..

Наутро Самохин выполнил то, что сказал Баграмову.

Растерянные заглядывали во врачебную секцию смененные Самохиным старшие, спрашивали Гладкова, жаловались на фельдшера. Но Гладков действительно не вступил с Самохиным в спор. Вместо него поднял голос Краевец.

— Ты что своеволишь, Самохин? — грозно спросил он в присутствии всех за обедом.

— Не понимаю тебя, Николай, — откликнулся Павлик.

— Кто тебе разрешил поменять старших?

— Я сам. С врачами по секциям поговорил и меняю! — отрезал Павлик. — Я лучше знаю людей, и врачи их знают…

— А кто тебя старшим фельдшером барака поставил? — продолжал Краевец.

— Ты сам и поставил. Так что?!

— Я поставил — я и сменю! — пригрозил Краевец.

— Попробуй! — вызывающе усмехнулся Самохин. — Я, если хочешь, этих бандитов от верной смерти спасаю. Снимешь меня, а старших вернешь по местам, так их все равно больные зарежут. Ты думаешь, в этом случае сам уцелеешь? Все твои часики и колечки всплывут из мутной воды!

— Какие колечки?! Какие часики?! — испуганно зашипел старший фельдшер.

— Которые мимо комендантов и полицаев к тебе уплывают! Думаешь, полицейские тебя пожалеют? И тебя и Гладкова продадут за грош! Значит, попробуй меня сменить, если хочешь! Я завтра и помощников этих старших тоже выгоню вон! — заявил Самохин.

Баграмов с волнением наблюдал эту сцену. Павлик раскрыл все тайные пружины, которые связывали Гладкова с полицией и кухней.

«Рыба гниет с головы! Гладков, Краевец и кто-то еще в лазарете торгуют местами старших», — понял Баграмов.