Пропавшие без вести
Шрифт:
Вокруг колючих оград не было не только деревьев, но даже кустарника. Местность была равнинная, на редкость тусклая и скудная.
Лишь за железной дорогой, километрах в полутора на восток, темнела полоска леса, из-за которой, с испытательного полигона, все время доносились пальба минометов и минные разрывы. Купа редких, полуобнаженных деревьев окружала каменные казармы у самой станции, да в деревне, в полутора километрах к северу, чуть виднелись небольшие сады…
Всех прибывших заставили ночь провести на земле, под дождем и ветром. Над «форлагерем», как
— Эй, моряк, пошли мертвецов носить, накормлю от пуза! — утром позвал человек с какой-то повязкой.
— А двоих возьмешь? — отозвался Васька-матрос.
Тот, с повязкой, критически осмотрел Ивана.
— Куда ему! Его самого на носилки!
Балашов, который было привстал, покорно опустился на место.
Продолжалось нудное голодное ожидание…
Только к середине второго дня их в первый раз покормили, пропустили через баню и строем погнали мимо длинного лагеря с рядами деревянных бараков. Васька не возвратился, и Балашов был в растерянности…
Тысячи пленных в шинелях, накинутых прямо на полосатое лазаретное белье, столпившись за проволокой, рассматривали прибывших. За этим лагерем, мимо которого они прошли с четверть километра, был второй. За его оградой толпились такие же, как и они, измученные, голодные люди в замызганных, мятых шинелях…
Их ввели в ворота еще третьего лагеря, состоявшего из приземистых сараев вроде больших конюшен, каждый такой барак был разделен на шесть «секций». И тут в каждой секции поместили их по двести пятьдесят человек…
Стараясь найти Ваську, Иван отбился и от других товарищей, с которыми прибыл.
Прямо под толевой крышей, в бараке без потолка, в три яруса были настелены нары. Балашов забрался на верхние и положил в головах вещевой мешок.
— Вот и устроились, молодой человек, в европейском цивилизованном мире… со всеми удобствами! — иронически усмехнулся незнакомый сосед Балашова, лысоватый, в очках, аккуратно укладывая свои вещи.
— Да, устроили, сволочи! В таком жилье и собаки подохнут, — отозвался второй, хмурый, скуластый, чернявый сосед. — Хватит, что ночь тут спать, хоть на день-то вылезти подышать! — добавил он, когда окончилась перекличка и составление барачного списка.
Балашов вместе с ним вышел наружу, под мелкий дождь.
Должно быть, множество из этих людей, только что привезенных сюда, как-то «обжившихся» в прежних своих лагерях, чувствовали себя здесь, во многотысячной толпе, такими же одинокими и потерянными, как и Балашов.
Иван бродил до заката в этой толпе между бараками, стараясь найти Ваську-матроса, но он нигде так и не увидел его высокой, широкой, костлявой фигуры.
Из немецкого военного городка, расположенного в полукилометре, доносилась музыка, — немцы, закончив рабочий день, уже не шныряли по лагерю.
В этот час больше не оставалось надежды что-нибудь обменять, «подшибить» или попасть на работу, которая могла подкормить. Голод оседал безнадежной
Балашов, обессиленный, тоже заснул…
Рассвет ворвался в забытье воплями и суматохой, как во время ночного пожара в деревне.
Орали истошными голосами полицейские. Они хлестали просыпающихся людей плетками по ногам, палками били по плечам и по лицам…
Иван с трехэтажной руганью отдернул ожженные плетью ноги. Еще продолжая ругаться, он подвернул портянки и соскочил с верхнего яруса. Накинув шинель и увертываясь от палок, он выбежал через порог, поскользнулся, попал в глубокую лужу и зачерпнул в ботинок жидкой холодной грязи. Промозглый рассвет от этого показался еще холоднее. Не просохшая с вечера, заволглая от дождей шинелишка с поднятым воротником не спасала от холодного ветра.
В мутном тумане рассвета толпа людей неясными пятнами уже толклась, устанавливаясь вдоль бараков.
— Становись! Станови-ись! — кричали теперь полицейские, «очистив» бараки и выскочив с плетками вслед за людьми.
Приметив в рассветных сумерках огонек цигарки, Балашов заспешил к нему.
— Дай потянуть, — попросил он незнакомого бородача.
— По трое разберись! — раздался возле них окрик. Бородач с цигаркой, спасаясь от плети, нырнул куда-то в туман. Балашов торопливо приткнулся в строй.
— По трое! По трое, падаль собачья! До трех сосчитать не умеешь?! Куда ты четвертым?! Назад!
Балашов ждал удара по шее. Но нет… Послышался хлёст сзади. Иван оглянулся. Ссутуленный и дрожащий, стоял растерянный носатый человек в деревянных колодках на тонких, как лучины, босых ногах, кутаясь вместо шинели в драное одеяло. По взгляду его было видно, что он в самом деле не может считать до трех… Плеть взвилась над его плечами и сорвала одеяло. Носатый медленно наклонился, поднял его, вялым движением натянул опять на плечи. Глинистая жидкая грязь стекала с его лохмотьев на шинели соседей. Чтобы спасти от новых ударов, кто-то взял его за плечи, поставил в другой ряд. Теперь носатый стоял, дрожа мелкой и непрестанной дрожью, на несколько человек впереди Балашова, свесив на грудь голову со свисавшими из-под пилотки рыжими волосами. Голова казалась слишком тяжелой для его тоненькой шеи, — видно, что сам он не в силах умыться, и толстый слой грязи застыл у него возле рта, в морщинистой коже век и на шее. Из-под рыжих ресниц ползли слезы.
«И я был, наверное, таким тогда, перед «смертью» или недавно в подвале, — думал Иван, — Если бы после тифа за меня не взялся Баграмов, не помогли Варакин, Сашка-шофер, Волжак, так мне и не жить бы сейчас. Давно уж погнил бы. А этот к тому же немолод…»
— Шаго-ом марш! — раздалась команда… Свистки к завтраку оживили людей, и замученные длительной процедурой построения тысячи издрогнувших, голодных невольников старались ступать тверже по осклизлой глинистой слякоти, направляясь к кухням.