Пропавшие без вести
Шрифт:
Дождь, шедший все эти дни, прекратился. Даже казалось — влажная земля под ногами чуть затвердела, прихваченная морозцем. Лунная муть пробивалась сквозь облака, едва прорисовывая очертания стволов и двух часовых в плащ-палатках и касках.
Светящиеся стрелки ручных часов показали без четверти четыре.
И Балашов, спускаясь в блиндаж, подумал, что за всю эту ночь только сию минуту он в первый раз с тревогой вспомнил о сыне, который был где-то в темных осенних пространствах, обозначенных на этой же, может быть в данную минуту уже меняющейся, карте расположения фронта. Где он? Жив ли? Может
— Да, трудно в такой момент уезжать из армии. В сущности, прав Григорий Никитич. Прав! — сказал Рокотов. — И я за него заступлюсь. Может, и отведу от него грозу.
— Во фронте, конечно, не ожидали такого развития событий, какое сейчас происходит. Здесь, на месте, и то мы не далее как вчера не верили в скорое наступление немцев, — отозвался Балашов.
— Ну, ты-то, положим, предупреждал нас, — возразил Рокотов. — Ты-то предупреждал… Нюх у тебя! — с уважением сказал он. — Ведь я твои лекции до сих пор все помню об ухватках всех этих вермахтовских танковых мастеров. Потому, когда мне сказали…
— Знаешь, Михаил Михайлыч, — перебил Балашов, — после лекций и академий столько воды утекло! Ты с тех пор прошел дальневосточную, самурайскую школу. А самураев учили все те же гудерианы. Ты с июня по сей день еще одну великую школу прошел! Ведь фашистские «мастера» не стоят на месте. За эти годы они Европу в карман положили. Теперь наши лекции — детские разговоры.
— Ну нет, не совсем! — возразил Рокотов. — Немец консервативен… Ты говоришь, что «детские разговоры», а все-таки именно ты изо всех нас предугадал наступление. Не кто-нибудь — ты! Я вспоминал тебя все это лето… Потому, когда мне сказали, что предлагают тебя в начальники штаба, я ответил, что рад и что лучшего не хочу…
— Я знаю. Спасибо тебе… Я ждал и боялся, что меня направят куда-нибудь завучем в училище… Твое доверие мне прибавило сил. Постараюсь его оправдать, постараюсь!
Рокотов и Балашов — оба встали. Бурнин был взволнован. Суховатый командарм вдруг раскрылся как человек к товарищ. Бурнину неловко было сидеть, когда два генерала стояли, почти упершись головами в бревенчатый накат, но он почувствовал, что лучше, тактичнее будет не замечать, не слышать их разговора, погрузиться в свою работу, не существовать для них. И он остался сидеть, изучая карту и все материалы о событиях, дополнивших обстановку, пока он был в своей краткосрочной «могиле».
— Ну что ты! Никакой моей перед тобою заслуги! Тебе же ведь генерала сразу присвоили! — сказал Рокотов и на мгновение задумался, замолчал. — Да, непонятного так много случилось, Петр Николаич… Так это всех нас тогда в академии придавило, такой гнет навалило на наши сердца! — добавил он глухо и сдержанно. — Я понимаю, что об этом не говорят, и молчу… Очень рад, что в отношении тебя все оказалось чьей-то ошибкой. Жаль, что так долго она выяснялась. Если бы выяснилось все раньше, то, может быть, и воевать нам кое-где было бы легче. А сейчас я рад, что смог все мое искреннее уважение и доверие доказать тебе, как коммунист и солдат. Уверен, что ты выйдешь с честью из испытания боем. Ермишин — чистейший артиллерист и, конечно, в поддержке нуждается. С этим расчетом тебя и оставили тут, как я полагаю. Вот потому Ивакин в общем по-своему прав. И я, несмотря на мою приверженность к дисциплине, поспорил бы с фронтом, если бы тут не ты…
Вошел адъютант Рокотова. Доложил, что к КП подошла машина с бойцами охраны для сопровождения командарма в штаб фронта.
Балашов и Рокотов обнялись на прощание.
— До свидания, товарищ майор! — громко произнес Рокотов, обратясь к Бурнину, подчеркнув, что он не забыл о его присутствии и все, что тут было сказано, мог повторить при ком угодно так же твердо и убежденно.
— Счастливой дороги, всего хорошего, товарищ генерал-лейтенант! — вскочив с места, от души ответил Бурнин, взволнованный только что происшедшей сценой.
В этот миг раздался телефонный вызов. Рокотов и Балашов задержались.
— «Волга», слушаю, — отозвался связист. — Левый сосед вызывает, — доложил он.
Бурнин взял трубку.
— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! «Волга», двенадцатый у телефона… Слушаюсь… Здесь! — Бурнин обратился к вопросительно смотревшим присутствующим. — Генерал Ильин зовет вас, товарищ командующий, — пояснил он.
Рокотов с едва заметной грустной усмешкой возвратился к телефону.
— Здравствуйте, Константин Федотович!.. Был налет, был… Нет, все живы, — ответил он. — А вот справа от нас получилось хуже: Малышев ранен… Да, ждем атак… Стрелковый полк? Не могу. Даже батальоном выручить не могу… Нет, вы послушайте, у меня никого больше нет. Я — командарм без армии: отозвали. Машина готова, сейчас уезжаю… Вместо меня Ермишин, а третий по-прежнему Балашов Петр Николаевич, передаю ему трубку.
Передавая в левую руку начальника штаба трубку, Рокотов еще раз молча пожал его правую и пошел к выходу.
Бурнин вышел его проводить. У входа уже ожидал полковник из штаба, которого Рокотов увозил с собою, тут же были личный адъютант Рокотова и старший лейтенант, командир охраны.
— Желаю победы, — сказал Бурнину Рокотов, поднимаясь в машину.
— И вам побед! — отозвался Бурнин, но слова его уже заглушило скрежетание стартера.
Непрерывно постукивал телеграф. Непрерывно работали провода. От точности связи зависело взаимодействие громадной машины, рычаги, трансмиссии и колеса которой раскинулись на многих десятках квадратных километров. Конец ночи ушел на рапорты о прибытии транспортов боепитания, об окончании минных и окопных работ. Из передового КП сообщили о прибытии туда командования.
Начинался рассвет. И вдруг вдалеке разом грохнуло, будто громом, ударило множество орудий. Началась боевая гроза и покатилась тяжелым, рыкающим гулом…
— Артподготовка, — отметил Бурнин.
— Запишите: пять часов пятнадцать минут, — сказал Балашов.
Тотчас же начались донесения о начале вражеской артподготовки. Бурнин отмечал по порядку. Так, как нарочно, справа налево, и сообщали одно и то же: «Днепр» — Мушегянц, дивизия, расположенная как раз дальше всех от Днепра, «Десна» — Лопатин, «Дунай» — Дубрава, «Дон» — Старюк; потом сообщил крайний левофланговый наштадив, с «Урала» — из дивизии Волынского, потом его правый сосед, «Иртыш» — почему-то носивший еще старое звание комбриг Щукин, наконец, «Припять» — Дуров… Сообщения были однообразны. Пока еще ничего нельзя было сказать, фриц продолжал «темнить»: артподготовка шла на всем фронте, и где пойдут в серьезное наступление, предсказать еще было нельзя.