Пропавшие без вести
Шрифт:
Их разогнали в разные стороны…
Но Иван уже не хотел расставаться с надеждой. Родившись однажды, она не давала себя убить. Она с каждым днем все росла и крепла. Если раньше она была почкой, то теперь почти развернулась в листок. Если раньше она была одиноким хрупким яичком в гнездышке надежд в уголке сердца, то теперь она стала птенцом.
Он был прожорлив, этот птенец, он требовал новой и новой пищи. Надо было ее находить. А что найдешь в мертвящем безмолвии пропахшей лизолом и фенолом тюрьмы, охраняемой от свежего звука и воздуха! И все-таки
Кречетову сломали руки. Значит, он уже не хотел ничего больше подтверждать. Значит, он в этой неравной битве окреп. Значит, очная ставка ему помогла… Его размагнитило одиночество. А что дала ему «очная ставка»? Звук знакомого голоса — всего два-три слова. Короткий обмен взглядами да упрек в глазах выданного товарища… Должно быть, его объял стыд, и стыд разбудил волю. Человеку всегда легче, когда он чувствует локоть друга. Должно быть, ему сказали гестаповцы, что его предали, и он им поверил и потому губил и себя и других…
«А может быть, и Кречетов будет жить, и мы еще встретимся с ним и вспомним эту минуту…»
Вечером, уже после поверки, Балашова внезапно вызвали и повели в длинный и широкий нижний коридор тюрьмы, куда уже было собрано человек пятьдесят заключенных. Стоя в строю, Иван ощутил, что на него кто-то настойчиво смотрит. Он поискал глазами среди окружающих и встретился со взглядом знакомых пристальных карих глаз. Лицо этого человека показалось ему незнакомым. Однако глаза чуть усмехнулись Ивану, и тут Балашов не узнал, а скорее всего угадал Кумова, который был теперь без бороды, по-арестантски выстрижен и в такой же, как все, полосатой одежде.
Немцы распределяли людей всей этой собранной группы по национальностям и разводили по разным камерам. Кумов и Балашов оказались в одной камере в подвале тюрьмы, куда согнали всех русских, — видимо, для отправки…
Балашов увидал, как, дружески зубоскаля о чем-то, говоря по-немецки, его бывшие соседи — чех и француз — без конвойного катили по цементному коридору подвала две вагонетки с хлебом. Значит, они доверенные гестапо, из уголовников, только тут убедился Иван.
Иван и майор разместились на нарах рядом. Как они сжали друг другу руки, закованные в кандалы!
От Кумова Балашов услышал, что после их ареста в ТБЦ никого уже больше не тронули, и вероятнее всего, что все и сейчас на месте.
— Значит, они нас повесят при полном составе наших, — сказал Кумов.
— Вы думаете, что нас повезут в ТБЦ? — едва выговорил растерявшийся Балашов.
— Думаю, что хоть в этом они свое слово сдержат!
Во всем поведении майора не было ни страха, ни беспокойства. Было в нем, казалось, даже какое-то удовлетворение предстоящим.
— А может быть, мы еще… — начал робко Балашов.
— Не позволяй надежде тебя расслаблять, — оборвал с раздражением Кумов. — Так легче будет.
Они рассказали друг другу
Два, три, четыре часа они говорили. Была глубокая ночь, заключенные спали рядом на нарах со стонами и храпом. Тусклая мгла человеческих испарений витала в подвальной камере, пропитанной духотою карболки и освещенной слабой электрической лампочкой. Только эти двое шептались, не в состоянии насытиться общением друг с другом…
И вот с металлическим хрустом в замке повернулся ключ. Они мгновенно умолкли. Вошедший эсэсовец вызвал Балашова.
— Вот и все, — с дрогнувшим сердцем шепнул Балашов, пожимая руку майора, прежде чем выбраться с нар. Как хорошо, что он успел встретиться с Кумовым!
Другие заключенные в камере проснулись. Кое-кто поднял голову, с чуждым любопытством глядя на вызванного. Кто-то тяжко вздохнул ему вслед…
И снова стоял Балашов перед следователем, с которым судьба свела его в первый раз в этой тюрьме.
— Времени протекло хватит, чтобы подумать. Может быть, ты еще хочешь все-таки жить, а не быть повешен? — спросил тот, глотая очередную пилюлю.
— Я очень хочу спать, а не вести пустой разговор, — сказал Балашов.
— Mensch! Grobian! — возмутился эсэсовец. — Я спрашиваю: ты хочешь завтра на виселицу? Я в последний раз предлагаю милость Германии, если ты будешь сказать правду.
— Я не просил ничьей милости, а правду сказал давно, — возразил Иван.
— Хочешь остаться упрямым? Жидовская голова! Комиссар! — обозлился фашист.
— Не понимаю, чего тебе надо? — собрав все спокойствие, пожал плечами Иван.
— Убрать вон! — кивнул конвойному следователь.
Когда Балашова вывели от следователя, он увидал Кумова уже на скамье в комнате ожидания допросов, рядом с камерой следствий. Они обменялись понимающим взглядом. Кумова привели минут десять спустя на прежнее место.
— Давай поспим. Значит, завтра… — сказал Кумов.
Они уснули, тесно прижавшись друг к другу. Лежа на правом боку и обняв Кумова, Балашов ощущал под своей левой ладонью ровное биение его сердца, и ему самому, возбужденному новым вызовом к следователю и теперь уже уверенному, что казни не миновать, стало снова спокойнее…
Но назавтра их опять-таки не казнили и никуда не отправили. Переведя пока на окраину Дрездена, в деревянные бараки — точную копию тех, которые были в лагере ТБЦ, — их посылали работать на лесопильным завод. В этом было свое утешение. Работая на морозе, перенося доски и бревна, они узнавали от рабочих — чехов и сербов — фронтовые новости, которые день ото дня становились радостнее. Было заметно, как изменялось день за днем отношение к заключенным немцев-рабочих, которые «а лесопилке командовали остальными.