Пропавшие без вести
Шрифт:
И вдруг однажды во время такого хождения появился тот самый старик-надзиратель, который предупредил о предателях. На этот раз он кинул Ивану в дверное окошечко сигарету и спичку. Балашов посмотрел на них как на чудо.
— Рус, кури, — прошептал надзиратель по-русски.
Балашов закурил. Это было уже давно забытое наслаждение. Дым паршивенькой сигаретки казался сказочным благовонным курением. От него блаженно закружилась голова, и Балашов сел, испытывая сладостную
— Давно не курил… — послышался сочувственный шепот надзирателя…
Еще раз затягиваясь сигареткой, Балашов подошел к двери:
— Ты чех? Поляк? — спросил он надзирателя.
— Немец. Я в ту войну был три года в плену в России, — сказал надзиратель. — Я люблю русских. Хорошие люди! Приедешь домой, меня вспомнишь…
— Я не приеду домой. Повесят, — сказал Балашов.
— Ваши раньше придут. Немец драться не хочет, — возразил надзиратель. — Гитлер скоро капут…
Он, видно, что-то услышал, отшатнулся от двери и зашагал по своему участку галереи, вдоль запертых дверей одиночек.
Балашов докурил и спустил окурок в стульчак уборной, находившейся тут же, в камере.
Минуту спустя надзиратель отпер его дверь и слегка приотворил ее.
— Пусть не пахнет табак.
— Фронт далеко? — спросил Балашов.
— У Будапешта, — сказал надзиратель. — Наши солдаты много бегут из армии. Дезертир! — сообщил он особо таинственно. — Тут много, в тюрьме…
Перед сменой с дежурства надзиратель дал Балашову еще две сигареты и спичек.
— Послезавтра хлеб принесу, — обещал он.
Так появился друг. Почему? Откуда? Мало ли было камер в его галерее! Почему-то он подошел именно к Балашову…
Но Балашов не спрашивал себя почему. Надзиратель не был назойлив, как тот чех или француз. Он ни о чем не расспрашивал. Он просто давал папиросы, куски хлеба с повидлом и бодрящие крохотные кусочки теплой человеческой надежды на жизнь.
— Я лучше вижу: «они» стали меньше пытать. «Они» уже сами боятся, — на следующем своем дежурстве шептал старик.
— Чего боятся? — спросил Балашов.
— Красных. Русских. Русские будут здесь.
— Скоро? — жадно спросил Балашов.
Старик снисходительно усмехнулся, понимая его нетерпение.
— Как знать! Я думаю — скоро. Фюрер думает — никогда…
И в сознании Балашова стала крепнуть надежда.
«Лапками, лапками», — вспомнил он китайскую сказочку доктора Чернявского.
Шрамы на теле рубцевались. Шрамы молодого и сильного духа рубцевались еще быстрее.
«Грануляция души, — подсмеивался над собой Балашов. Он уже упрекал себя за то, что поддался пессимизму: — Подумаешь, расслюнявился!
Но ему, конечно, не было «наплевать». Жить! Жизнь была интересна. После страданий радость еще сильнее. «Если все же вернемся домой, мы будем так любить нашу жизнь, нашу землю!» — мечтал Балашов.
И в это время ему уже не хотелось покоя, отдыха. К тому же клочку неба, висящему за решеткой камеры, он пририсовывал уже не покой полей и лесов, не левитановскую благодать тихих, ненарушаемых полутеней, а знакомые очертания кремлевской зубчатой стены, ее башен и на площади пестрые миллионные толпы людей, несущих в сердцах радость победы. Красные знамена, желтая медь оркестровых труб, синеватая сталь штыков…
Люди, люди! Как он любил людей, как он хотел ощущать их горячие, крепкие, дружеские рукопожатия…
И вдруг в этом множестве лиц возникло такое знакомое, милое, радостное лицо Машуты. Наконец-то они на воле! На воле и вместе! Именно ведь она понимает, чего стоят победа и воля…
«Разве я не имею права читать книгу человеческой жизни?! — говорил он себе. — Жизнь должна быть так хороша после нашей победы в этой войне. Великая жизнь, просторная жизнь, мирная, трудовая жизнь под мирным небом, с которого не падают больше авиабомбы…»
Балашова вызвали в баню. Среди множества голых людей Иван столкнулся с доктором Башкатовым из Фулькау. Его трудно было узнать в этом живом скелете, покрытом еще не совсем зажившими шрамами и рубцами. И эти запавшие глубоко в глазницы, лихорадочные глаза вместо того дерзкого и смелого взгляда… При обычной немецкой спешке, под поощряющие дикие выкрики надзирателей-эсэсовцев им удалось перекинуться несколькими фразами. Башкатов сказал, что Кречетову после отказа от начальных его показаний на допросах переломали кости предплечий и пальцы обеих рук…
— Как думаешь, все-таки нас повесят? — спросил Балашов, в котором прочно уже ожила надежда на жизнь.
— А как же! — даже удивился Башкатов. — Следователь обещал повесить каждого в своем лагере.
— Ну, это еще ничего! — подавленно, хотя и бодрясь, отозвался Иван. — Хоть успеешь сказать. И потом — будут все же свои вокруг, это легче… А может быть, все-таки не успеют…
Башкатов взглянул на него с сожалением и пожал изрубцованными плечами.