Пропавшие без вести

Злобин Степан Павлович

Удары орудий прозвенели внезапно. Четыре снаряда с шумом низко прошли от вокзала над лагерем, подняли черный смерч на холме, и ближний к лагерю броневик с грохотом разлетелся в куски, высоко взметнув пламя и застилая дымом все поле.

Муравьев не понял, что с ним случилось. Обалдели, видимо, и эсэсовцы, прекратив стрельбу.

Второй броневик круто стал разворачиваться на рыхлой пашне, поспешно пытаясь уйти в дыму взрыва. Но рассветный ветер от Эльбы смахнул с поля дым, а от вокзала длинно грохнуло раз за разом четыре новых удара. Вокруг второго броневика

разорвались снаряды, вздымая фонтаны огня и земли.

— Наши! Наши пришли! Братцы, Красная Армия! Красная Ар-рмия-а-а!

И, подхваченный всеми, этот крик летел вдоль окопов:

— Наши! Наши! А-а-а-а-а!

Второй броневик запнулся и замер, а на него уже из-за деревьев, от гауптлагеря, с рычаньем и лязганьем гусениц мчался знаменитый советский танк «тридцать четыре». От прямого выстрела его пушки броневик опрокинулся, как игрушечный, и загорелся белым, дымным огнем.

Танк легко развернулся и двинулся на картофельные бурты. Из ТБЦ было видно, как еще два такие же танка от форлагеря выдвинулись к буртам. От них побежали эсэсовцы, что-то крича, пустились было к «хирургии», но из старых деревянных бараков хлестнули по ним пулеметы Батыгина.

Танки шли на фашистов…

— Картоплю! Картоплю загубыте, братцы! В буртах же картопля! — отчаянно, чуть ли не со слезами, крикнул танкистам один из пленных, выскочив из окопа.

Кто-то насильно стащил его вниз.

Винтовки и пулеметы из лагерной обороны расстреливали теперь мечущихся эсэсовцев на выбор, было видно, как их сбивали пули, как один панически бросил в сторону танка свой автомат, побежал, но всплеснул руками словно от удивления и повалился навзничь; другой поднял руки, выкрикнул что-то, высоко подпрыгнул и упал лицом вниз; третий присел, ухватясь за живот.

— Отставить огонь! — скомандовал Муравьев, увидав за танками бежавших красноармейцев…

Эсэсовцы бросали оружие и поднимали руки, другие пытались спастись в гауптлагерский лес.

Из окопов выскочили бойцы ТБЦ. С криком «ура» пустились они на эсэсовцев, навстречу своим избавителям…

Несколько штыковых ударов, десяток разрозненных выстрелов — и вот уж красноармейцы сгоняли в стадо разоруженных фашистов…

Тишина наступила сразу и казалась после нескольких часов боя непривычной и странной.

И только теперь, когда стихла стрельба возле лагеря, все услыхали, что и справа и слева, и в двух километрах у полигона, и в шести, на соседней станции железной дороги, и дальше на запад, у Эльбы, кипит бой.

Огненно-черные метлы размахивали с разных сторон в утреннем небе. Со стороны Эльбы упорно вздымались цветные ракеты: зеленая, красная, снова зеленая… Оттуда же доносилось «ура». И снова красная и зеленая ракеты взвивались над тем местом.

Фронт пришел в глубь Германии…

…Муравьев снял пилотку и, стоя в кювете над пулеметом, у которого в последние минуты боя ему пришлось заменить убитого Лешку, рукавом вытер пот со лба.

Любавин лежал, повернув набок голову и закрыв глаза. Пуля вошла ему в правый

висок, но лицо его было обычно спокойным. Это был Лешка как Лешка, такой, как всегда, с чуть лукавой, насмешливой складкой у рта. Он лежал без шинели, и потому сразу бросалось в глаза, что он одноногий. Пустая штанина была аккуратно подколота. «А где же его костыли? — пришла нелепая мысль Муравьеву. — Да он же ползком сюда добирался. Костыли ему были не нужны, — ответил себе Муравьев. — Да, костыли ему больше не нужны!» — горько додумал он.

Он наклонился к Любавину, хотел его вынести из кювета, но мертвый обвис такой тяжестью, что поднять его не хватило сил. Муравьев распрямился. Перед глазами его плыли круги. «Как же так не подумал я захватить для Лешки воды, когда полз сюда с лентами!» — запоздало подумалось Муравьеву.

Он увидал, как Батыгин, обменявшись приветствием с советским капитаном, что-то докладывает, как капитан и Батыгин подали руки друг другу и обнялись. И Муравьев вспомнил спор, который уже больше года назад он сам, Емельян и Барков вели с Кумовым. Они все трое были уверены, что неминуемо восстание немцев против фашизма, как только Красная Армия подойдет к германской границе. Они были почти уверены, что Красная Армия сюда придет уже без боев. Кумов же показал тогда вокруг лагеря. «Помяните слово, — уверенно сказал он, — и там и вот тут будут стрелять из пушек и пулеметов. Именно фронт будет здесь! Фронт придет! Только так, полной силой советского оружия, будет раздавлен фашизм…»

Вот фронт и пришел, а Кумов его не дождался! А где же Барков и Баграмов?

— Семеныч! Семеныч! Михайло Семеныч! Василий Михайлыч! Емельян Иваныч! Да где же вы там подевались? — кричал Батыгин. — Идите сюда! Командир зовет старших!

Муравьев встряхнулся словно от какого-то забытья. Как будто лишь в эту секунду он осознал по-настоящему все, что произошло. Но грудь сжимало, ноги отяжелели и не хватало воздуха. Он через силу выбрался из кювета и шел к капитану навстречу, огромным трудом одолевая навалившуюся усталость.

В броске вперед, подогнув одну ногу, другую вытянув прямо, с пистолетом в руке, лежал перед ним Барков. С головы майора упала пилотка, пышные волосы слиплись от крови.

— Когда же его?! — пораженно остановившись над ним, спросил вслух Муравьев.

— Когда же тебя, Михайлыч? Василий Михайлыч! Майор! — крикнул он.

— Напоследок убили, гады! — сказал Соленый. — Я видел, как он упал…

Они оба сняли пилотки над телом Баркова. Батыгин и капитан подходили к ним.

— Вот тебе и Василий Михайлыч! — произнес Муравьев, обращаясь к Батыгину.

Было естественным кинуться к капитану-избавителю, сжать его руку, заплакать от радости. Но горе, объявшее Муравьева, так омрачило этот великий час, что он продолжал, по-прежнему обращаясь к Батыгину:

— И Лешка Любавин убит там, за пулеметом. Хотел поднять, вынести — сил не хватило, — пояснил он, как бы признаваясь в какой-то вине. — Муравьев! — назвал он себя, подняв глаза на спасителя и пожав капитану руку.