Пропавший в чёрном городе
Шрифт:
– Давай остановимся, я зарисую. Красиво как!
– А ты умеешь рисовать?! Хорошо получается?
Мишка присел на разломанную кирпичную глыбу, положил на колено альбомчик.
Анка молча стояла у него за спиной.
Закончив Мишка вскочил, отряхнул брюки.
– Всё, можно идти!
– Какой же ты молодец! Как настоящий живописец! Так здорово получилось! А меня нарисуешь?!
Мишка улыбнулся.
– Потом. Как только с делами справимся…
Мишка вёл велосипед, Анка шла рядом, прыгая через лужицы,
– Тётя Наташа рассказывала мне про твоего брата.
Мишка не ответил, потом, не глядя на девчонку, попросил:
– Ты лучше никому из знакомых про моего брата пока не говори! Мало ли что…
– Ладно. А отец твой где?
– Погиб на фронте.
– Мой тоже. Мама пенсию на него получает, бабушка старенькая, иждивенка, она не работает…
– Сколько?
– Мама говорила, что сто шестьдесят рублей мы в войну получали, когда папа погиб, и двадцать рублей за его орден, ну, Красной Звезды…
– Мы получали десять за награду и ещё за квартиру не платили. У отца была медаль «За отвагу». Когда война закончилась, всё это отменили…
На битом кирпиче велосипед в руках Мишки дребезжал, подпрыгивал, приходилось почаще смотреть под ноги. Когда они выходили на целую брусчатую дорогу, то шагалось спокойнее, веселее, велосипед катился легко, тихо шуршал сухими шинами.
– А велосипед где взяла? Мама купила или сама, с получки?
Анка улыбнулась, махнула рукой.
– Ты что?! Откуда у нас лишние деньги? Генка подарил, он в нашем доме живёт.
– Генка? Он что, за тобой ухаживает?!
– И ничего не ухаживает.
Анка покраснела.
– Просто он ловко с немцами умеет обращаться, всё время чего-то нам всем, соседям, достаёт, подарки делает. И пожилым людям, и девчонкам. Еда у него всегда есть хорошая, конфетами нас всех угощает! И сам Генка весёлый!
– Военный? Или работает?
– Работает. На восемьсот двадцатом. Он наш ровесник, комсомолец.
– А ты комсомолка?
– Конечно! Только на нашем заводе, на ремонтном, нет пока первичной организации, поэтому я парторгу взносы плачу, он на меня отдельную ведомость ведёт.
Один старый каштан всё-таки лежал поперёк дороги, пришлось им сходить с тротуара, обходить упавшее дерево по проезжей части.
Анка оглянулась.
– Вчера его здесь не было. Ночью сильный ветер дул, шумело с моря, вот, наверно, и повалил. Рабочих пока не привели, чтобы убрать.
– А кто такие деревья и развалины убирает?
– Немцев привлекают. Они любой работе рады…
– А как здесь с немцами отношения обстоят? Ты же часто ездишь по городу, много чего видишь. Я, когда шёл в первый день с вокзала на завод, удивлялся, что никого почти не видно, тихо как-то люди мимо шмыгают, не улыбаются.
– Чего им радоваться-то! Жизнь у них здесь, в Кёнигсберге, как у пленных. И город пленный, и люди тоже. Пока всё наладится… Говорят, что скоро их всех в Германию
Мишка нахмурился.
– Всех или кто захочет?
– Не знаю, да и никто пока точно не знает… Нам, переселенцам, трудно приходится, а немцам вообще бедно здесь живётся. Я в прошлом году, осенью, на рынке однажды была, сама видела, как к женщине, которая картошкой торговала, немка подошла, не старая ещё, но тощая, круги тёмные под глазами. Показывала всё пальчиком на котелок с картошкой, лепетала, почти шёпотом: «Фрау, фрау…». Ну, наша женщина помолчала, посмотрела, взяла и без слов вывалила немке в подол всю картошку. И денег с неё не взяла! Улыбалась, прогоняла, сама плакала! Другие наши тётки, из очереди и продавцы, начали кричать, мол, они тут все с Гитлером путались, незачем им еду давать! А та, с картошкой которая, на них тоже в ответ заорала, пальцем тыкала в немку: «Она, что ли, воевала?! Она войны хотела?» Ну, все наши быстро замолчали. Здесь, в Кёнигсберге, у многих немцев нет денег, почти все подаяние просят.
– А сколько их, ну, немцев, в Кёнигсберге после войны осталось?
– Не знаю. Несколько тысяч наверно. Многие по подвалам до сих пор прячутся…
Помолчали.
Анка махнула рукой на правую сторону улицы.
– Это зоопарк! Он в Кёнигсберге знаменитый, самый лучший во всех зарубежных странах был! Сейчас разрушен, здесь тоже городские бои шли. Жестокие… Всё здесь было построено из дерева, вот и сгорело; почти все животные погибли – от перестрелок и от пожаров. Говорят, что осталась только косуля, ослик и ещё раненый бегемот Ганс. На собрании нам сказали, что зоопарк скоро откроют.
Мишка шёл молча, смотрел себе под ноги, думал, слушал про зоопарк.
– А ты как сюда попала?
– Нас же тётя Наташа уговорила! Наш дом в посёлке разбомбило, мамину фабрику тоже. Вот мы и остались там без жилья и без средств к существованию! Папа погиб, бабушка уже старенькая. Тётя Наташа похлопотала здесь, выписала нас в Кёнигсберг, к себе. Мы с мамой и бабушкой переехали в Кёнигсберг прошлой осенью, меня тётя Наташа оформила курьером в кадры, маму приняли на военный хлебозавод, а бабушка около нашего дома, под окнами, целый огород развела, потихоньку за ним ухаживает!
Мишка искоса посмотрел на Анку, тоже заулыбался.
Та тараторила обо всём подряд, видно было, что ей очень хорошо.
– Моя бабушка картофельные очистки не выбрасывает, варит вкусный суп! И всегда делится им с немцами, с соседями, с прохожими. Я поначалу её спросила, зачем она кормит фашистов, они же нашего папу убили, дом разрушили?! Бабушка меня та-ак отчехвостила! Говорила, что не может видеть, как людям есть нечего, хоть они и фрицы. Учила меня, что сама будет голодная, а им еду отнесёт. И ещё, что они нас потому в войне не победили, потому что мы не сволочи… Но один наш сосед, тоже переселенец, из Рязани, кажется; в возрасте дядечка, до сих пор спит с ножом под подушкой, боится, что фрицы вернутся!