Пропажа осла
Шрифт:
– А что я делаю плохого?
– спросила Зейнаб.
– Ты нарушаешь шариат.
– Проклятие аллаха пусть падет на того, кто нарушает шариат!
– с жаром проговорила Зейнаб.
– Проклятие, проклятие!
– воскликнул молла.
– Чем же я нарушаю шариат?
– Ты нарушаешь шариат тем, что чинишь препятствия выполнению его заветов. Ты отказываешься исполнять брачные условия.
Зейнаб ничего не ответила, так как не поняла напыщенной речи моллы.
– Разве неведомо тебе, - продолжал тем временем молла, - что ты являешься законной супругой Худаяр-бека?
– Ты говоришь, что я жена Худаяр-бека?
– спросила Зейнаб.
– А при ком я давала согласие быть его женой?
– При мне!
– закричал тут Гасымали и ударил себя в грудь.
– Разве не ты уполномочила меня вот при этих людях? Ты уполномочила меня! Как можно отказываться от этого?
– Ну, что мне сказать, - проговорила со вздохом Зейнаб.- Пусть будет по-вашему.
– Прекрасно, - снова начал молла.
– Теперь ты и при мне подтвердила, что сама уполномочила Гасымали. Что же теперь ты можешь возразить? Почему добровольно не переходишь в дом своего мужа. Ты хочешь, чтобы тебя повели насильно? С позором? Со скандалом?
Глава выбил пепел из трубки на землю и стал снова набивать ее. Повернувшись к Зейнаб, он заговорил громко и повелительно:
– Эй, баба! Открой глаза и посмотри на меня как следует. Вчера я получил предписание от кази. Худаяр-бек пожаловался, что, дескать, моя жена бросила дом и ушла к себе. Не подчиняется, дескать, мужу. А кази написал мне. Если ты сама, по собственному желанию, добром не переселишься к своему мужу, я силой поволоку тебя и брошу туда. Будь уверена в этом и образумься...
Зейнаб молчала, девочки принялись плакать.
Опять пришел черед говорить молле. Он повернулся лицом к Зейнаб и стал читать ей наставления:
– Да, сестра! Это нехорошо, аллаху не угодно, если ты и себя подвергаешь мукам, и детей заставляешь плакать. Не делай этого? Соберись с умом и молча пойди в дом твоего законного мужа. Теперь уже дело кончено, ты супруга Худаяр-бека. Теперь ты не имеешь никакого права отказываться. Если ты хочешь подчиняться шариату, то должна поступить так, как я говорю. Если ты считаешься со мной, то верь мне, если не считаешься, не верь. Это твое дело. Если хочешь, чтобы тебя повели насильно, пускай ведут. Мне более нечего сказать.
Молла-Мамедгулу сунул трубку в кисет и, набив ее табаком, достал оттуда. Затем протянул Кербалай-Исмаилу кусочек трута, зажег его, и положив на табак в трубке, продолжал свою проповедь:
– Да, сестра моя! Ты должна понять, что теперь дело конченое и ты супруга Худаяр-бека. Шариат не дает права жене сидеть у себя дома и не покоряться мужу. Подумай, что будет, если ты не подчинишься. Я напишу начальнику, что супруга такого-то, нарушив брачные обязательства, не подчиняется велениям шариата. Знаешь ли ты, что тогда будет? Начальник пришлет пристава. Свяжут тебя по рукам и по ногам и повезут в город, чтобы ты держала ответ перед властями. Зачем ты хочешь довести дело до того, чтобы тебя с позором везли в город? Увидит друг - огорчится, увидит недруг - возрадуется...
После этого опять начал глава:
– Ну, что скажешь? Не задерживай нас.
Зейнаб, ничего не отвечая, застыла в том же положении. Молчание, говорят, знак согласия. Сидевшие именно так и поняли молчание Зейнаб и, поднявшись, собрались уходить.
Первым поднялся Кербалай-Исмаил и, помахав плеткой в сторону Зейнаб, сказал угрожающе:
– Эй, баба! Мы уходим. Даю тебе срок до вечера. Вечером пришлю Гасымали за ответом. Клянусь создателем, если начнешь кривляться, я не дам тебе житья в этом селе. Наконец, если ничего не поможет, я напишу начальнику, что такая-то женщина ушла от мужа и занялась дурными делами. Клянусь творцом, напишу.
Гости вышли. Велигулу остался и, тыча в сторону матери
указательным пальцем, пригрозил:
– Слушай, мать! Я говорю тебе прямо, если/ты ответишь Гасымали отказом, я сегодня же отделюсь от тебя и уйду к тестю, а через месяц справлю себе свадьбу и перестану звать тебя матерью. Вот мое последнее слово. Прощай!
Велигулу ушел.
В скверном положении очутилась Зейнаб. Угроза Велигулу, что он отделится и не станет ходить домой, подействовала на нее больше всего.
Что было делать несчастной женщине? Как может семья обойтись без мужчины?
Словом, муки эти - великие муки!
Зейнаб устала стоять в углу. Ноги ныли. Когда мужчины вышли, она присела, обняв изнемогавших от слез детей. Вскоре обе девочки уже сладко спали на коленях у матери.
Выплакав остаток слез, Зейнаб прислонилась головой к стене и отдалась своим мыслям.
Я не хотел бы рассказывать вам о горе Зейнаб, о ее мыслях, о мучивших ее сомнениях, о глубине ее скорби. Я не хотел делать этого, боялся, как бы и вы не расплакались.
Но, ничего не поделаешь, я обязан исполнить свой долг.
Зейнаб находилась между двух огней. Один обжигал с этой, другой - с той стороны. Как ни старалась она каким-нибудь образом выскользнуть из огненного кольца, ей это не удавалось. Один из жегших ее огней - необходимость выйти замуж за Худаяр-бека, другой - опасности, которые ждут Зейнаб, если она откажется.
Мысль о том, чтобы быть женой Худаяр-бека, огнем жгла Зейнаб, он был противен ей, как иным людям бывает противна, скажем, лягушка. Такому человеку невыносима мысль взять лягушку в руки, положить ее к себе на грудь; так же ужасна, а то и еще ужаснее для Зейнаб мысль смотреть на чудовищный нос и отвратительную рожу Худаяр-бека и называть его мужем.
А мысль не выходить замуж за Худаяр-бека тоже огнем жгла Зейнаб, пугала ее. Какая нужна сила, чтобы выдержать весь этот натиск, эти страдания, позор, угрозы, чтобы выступить против всех: кази, начальника, моллы, главы, свидетелей, Велигулу, всех людей, решиться на борьбу с ними.
Этой силы не было и не могло быть не то что у Зейнаб, на даже у ее бабушек и прабабушек.
Говоря по справедливости, что было делать Зейнаб?
С \>дной стороны, Велигулу отделится и уйдет. Как быть тогда с посевом? А скотина? Дом, двор, пашни, торговля? Как быть совсем этим?