Пророчество королевы Севера
Шрифт:
— Кто это был? — испуганно распахнув огромные глаза, прошептала девушка.
— Первые люди.
— Откуда они?
Шаман вздохнул, посадил ворона, словно окоченевшего, в клетку, закрыл ее и сел на лавку.
— Не упоминай о них без нужды... Живут в чаще Сумеречного Леса остатки первых людей. Другие они, не такие, как мы, от иных корней. Древняя магия им осталась доступна.
— А почему прячутся, как звери?
— Потому что время их уже ушло. Видят они то, что нам недоступно, слышат они нами неслышимое. Связь держат с другим миром...
— Зачем?
— Неужели ты думаешь, — сурово
Кари смотрела на него растерянно, ничего не говорила. Шаман продолжал:
— Как река берет свое начало на склонах гор, куда не проникнуть человеку, и течет в края, представить которые не можем — лишь насладиться нам дано ее разливом мимолетным, — так и жизнь течет от предков к потомкам, озаряясь светом сознания в нас. Но если забудем о связующей силе, направляющей все в этом мире, будем озабочены лишь хлебом насущным да потребностями жалкого существования в мире среднем, то измельчаем и выродимся.
— Так сам же говоришь, что не знаем мы ни начала ни конца... Как же разобраться, что нам следует делать и куда идти?
— Жизнь показывает, расставляет знаки. Смотреть нужно уметь, слышать неслышимое, видеть невидимое, дабы понимать течение жизни.
— Научишь меня?
— А что здесь учить? Все вокруг тебя смыслом полно. Без смысла ни лист не упадет, ни мысль не родится... Меньше о себе думай, наблюдай за миром.
— Научи меня в будущее заглядывать.
— Зачем тебе? — шаман тщательно закрыл слюдяное окошко меховой накидкой, и в избушке сразу стало темно, как поздним вечером.
— Чтобы знать, куда идти... чтобы не ошибиться.
— Чтобы не ошибиться — сердце слушай и знаки примечай вокруг.
— Сложно сердце слушать, — заметила Кари, взбираясь с ногами на лежанку. — Слишком многого ему хочется.
— А ты не обращай внимания, что ему хочется, а замечай, что ему действительно нужно, без чего не проживешь.
— А без чего ты не проживешь? — вдруг спросила Кари.
— Без смысла...
— И какой у тебя смысл? — не унималась девочка.
— У каждого свой смысл. Мой — читать следы тех, кто ушел, и следить за теми, кто придет.
— Зачем?
— Чтобы не потерялись те, которые в пути,— задумчиво сказал Кхах.
Мрак окутывал все... Мрак и запах тлена... и сырости... Где-то просачивалась и капала вода, и этот мерный глухой звук эхом отзывался по всему подземелью. Сюда не проникали ни солнечные лучи, ни звуки снаружи, и прятавшиеся люди уже потеряли счет дням. Иногда к звукам текущей воды примешивалось далекое топотание мягких лап.
Кап-кап-кап — раздавалось, как будто капли отмеривали время, ставшее бессмысленным для наблюдения. Изредка к этим звукам присоединялось тихое пение окончательно сошедшей с ума Мартины. Она баюкала давно умершего ребенка и пыталась втолкнуть разбухшую от молока грудь в уже много дней мертвый рот.
Водан весь сжался в комок. Его уже не тошнило от запаха разлагающихся трупов и испражнений, как и не болели глаза от ядовитых газов, поступающих в подземелье. Он привык ко всему, как будто родился и вырос, и провел всю свою короткую жизнь в темноте подземного склепа, среди разлагающихся
Он забыл вкус хлеба, забыл, как выглядит солнце и небо... Или он хотел забыть? Да! Он хотел забыть все, что случилось до той ночи, когда их разбудил топот бегущих людей, звон металла, крики... До того момента, как мокрый человек с безумными глазами ворвался в дверь и убил всех — мать, его новорожденную сестру и старшего брата. И обернулся, чтобы заколоть и деда, бросившегося защищать их бедный дом со ржавым тупым мечом, слишком тяжелым для старика. Эта короткая задержка и позволила Водану молнией метнуться в дымоход и протиснуться в вонючую трубу, что и спасло ему жизнь.
Он вылез на крышу и оглянулся: понял сразу, что враг проник в город. На улицах Монатавана кипел бой... Повернул голову к черной цитадели, где мелькали факелы и звон металла доносился даже сюда — в бедный жилой квартал.
Водан увидел, как в маленьком внутреннем дворике позади их дома несколько людей пытаются отодвинуть решетку в саду, закрывающую сточную канаву. Скатился по черепице, повинуясь безотчетному чувству, побудившему его присоединиться к ним. Две женщины, старая и молодая, прижимающая к груди младенца, и старик сдвигали тяжелую решетчатую крышку, закрывающую вход в подземный коллектор. Одна из женщин, их соседка Мартина, узнала его.
— Водан, помоги...
И девятилетний мальчик оказался именно той недостающей силой, которой им не хватало, чтобы поднять чугунную решетку.
— Что там? — шепнул он, обращаясь к своим невольным спасителям.
— Никто не знает, что там, — так же тихо прошептала Мартина. — Но здесь — смерть...
Они опустились в зловонную воду, стекающую вниз. Молодая женщина, прижимающая к груди вдруг закричавшего тоненьким голоском младенца, поскользнулась на покрытом слизью и грязью стоке и провалилась вниз. За ней последовала старуха. А Водан и старик сумели закрыть проход, чтобы не возбудить подозрений у тех, кто увидит маленький внутренний дворик уже опустевшего дома.
Канализационный проход вел глубоко под землю, вливаясь в подземный коллектор, неизвестно кем и когда проложенный — Монатаван был старым городом, не одно поколение людей сменилось здесь с момента его постройки. Люди уже забыли, кто и когда проложил первые подземные сообщения...
Все четверо шли под землей, погрузившись по пояс — а Водану зловонная грязная вода доходила местами почти до шеи, — петляя, опускаясь все глубже и глубже под землю. Куда они идут? Куда они бредут во мраке неизвестного подземного лабиринта? Сколько времени они так петляли, пока вдруг не услышали приглушенные отдаленные голоса, плач и причитания женщины и стон мужчины?
Подземный коридор вывел их в большое помещение, вода отступила. Ноги ступали уже не по скользкому, покрытому струящейся водой туннелю, а по каменному полу, который тут же стал мокрым от стекающей с беглецов воды. Не было видно ни зги. Их услышали — вернее, их шаги. И плач, раздающийся рядом, и стоны внезапно прекратились. Они замерли, натолкнувшись друг на друга. Замерли и те, кто уже находился во влажном, душном зале. Некоторое время молчали все, потом не выдержала Мартина, по-прежнему прижимавшая ребенка к груди.