Пророчество о сёстрах
Шрифт:
— Поедем со мной.
Она с тихой улыбкой глядит мне в глаза, а потом высвобождается и обнимает меня.
— Ох, Лия. Ты же знаешь, мне бы ничего на свете так не хотелось.
— Так скажи, что согласна. Что поедешь со мной.
Она качает головой.
— Еще не пришло мое время уезжать.
— Но ведь Генри… — Слова душат меня. Мне кажется, если я произнесу их, это меня убьет. Но я заставляю себя договорить фразу. — Тетя Вирджиния, Генри больше нет. Здесь ничего не осталось.
— Элис.
Я не могу скрыть удивления.
— Элис?
— Знаю, Лия, понять трудно.
Глаза тети темнеют. Я знаю: она думает о Генри, но во мне ее скорбь и вина будят лишь гнев.
— Элис? Ты останешься, чтобы позаботиться об Элис? А заодно подучишь ее быть Хранительницей? Выдашь секреты сестер, чтобы помочь той стороне?
— Лия. — Голос тети нежен и тих. Она не одергивает меня. Вроде бы. И в то же время я слышу в этом голосе укор. — Мне бы такое и в голову не пришло. Я уже не в состоянии помочь Элис. Вмешаться. Я не стану учить ее обязанностям Хранительницы — потому что она не желает исполнять эту роль. Но я не могу просто взять и бросить ее.
Мне хочется закричать, завизжать во всю мочь. А как же я? Неужели меня бросят исполнять мою роль в пророчестве — одну, без помощи, без подсказки, без наставления?
Тетя Вирджиния продолжает — как будто отвечая на мой безмолвный крик.
— Но и тебя я не бросаю, родная моя. У тебя будут ключи, будут указания сестер — а я присоединюсь к вам, как только смогу. Даю слово.
Я качаю головой.
— Где ты присоединишься ко мне, тетя Вирджиния? Я сама не знаю, куда мне ехать. Мне нужно время. Время узнать побольше об Иномирьях и о своем даре, ведь пока я его и контролировать толком не умею. Мне нужно место, где я почувствую себя в безопасности — хотя бы на время.
— Не переживай. — Глаза ее встречаются с моими глазами. — Я знаю, куда тебе ехать. Конечно, и там нет никаких гарантий — но оно ничуть не опаснее любого другого места.
— Эдмунд, — окликаю я.
Голос срывается, звучит надтреснуто.
Стоя спиной к двери, Эдмунд полирует экипаж — длинными, медленными движениями. Услышав мой голос, он останавливается, замирает, так и не опустив руки. Стенка экипажа блестит — должно быть, он начищал ее все три дня с тех пор, как умер Генри. И когда он поворачивается и встречается со мной взглядом, я почти жалею об этом — такая отчаянная, неприкрытая мука стоит в его глазах, такое безысходное горе. У меня перехватывает дыхание.
Я подхожу к нему и кладу руку ему на плечо.
— Эдмунд… я… я очень сочувствую. Вашей утрате.
Слова повисают меж нами, и на миг я даже боюсь — а вдруг он зол на меня. Вдруг никогда не простит за потерю мальчика, которого так сильно любил.
Однако когда он снова поднимает голову, взгляд его полон удивления и теплоты.
— Спасибо, — кивает Эдмунд. — И я — вам.
Я мешкаю, не решаясь попросить его об услуге, — я не имею права просить его, особенно теперь. Но мне надо кое-что сделать, а без помощи Эдмунда ничего не выйдет.
— Эдмунд, мне надо в город. Я должна… повидаться
Последние барьеры меж нами пали. Я не прошу слугу отвезти меня в город — я прошу Эдмунда. Единственного, кто теперь способен хоть как-то заменить мне отца.
Он снова кивает — без колебаний — и тянется за шляпой.
— Мисс, я сделаю все, что вы ни попросите. Все, что угодно.
С этими словами он открывает дверь экипажа.
Уже темнеет. Из книжной лавки на улицу падает тусклый сноп света. Эдмунд терпеливо стоит у открытой дверцы экипажа, не поторапливая меня, — как будто знает, что мне предстоит несколько нелегких минут, и хочет дать мне время — столько, сколько потребуется.
Я пыталась прорепетировать то, что скажу — как объясню Джеймсу пророчество, мою роль в нем и почему я должна уехать, пусть даже и временно. И все равно никакие репетиции и приготовления не дают ни малейшей гарантии, что Джеймс сочтет возможным по-прежнему любить меня, — поэтому я так ничего и не решила. Придется все рассказывать ему так, как получится — и пусть будет, как будет.
Выпрыгнув из экипажа, я быстро иду к книжной лавке — и лишь когда Эдмунд окликает меня, осознаю, что он идет прямо за мной.
— Я подожду тут, мисс.
Он приваливается плечом к стене дома близ входа в лавку с таким видом, что мне сразу ясно: спорить тут не о чем. Я слабо улыбаюсь ему и вхожу в тепло лавки.
Вдыхая знакомый запах, я на миг останавливаюсь, пытаясь запечатлеть этот запах в памяти. Не знаю, вернусь ли я еще сюда. Я уже привыкла к этим коротким приступам тоски — в те мгновения, когда я осознаю все, что мне придется покинуть. Нет смысла даже бороться с этими приступами.
— Лия! — Джеймс вылетает из-за занавеса, отгораживающего вход в заднюю комнату, и торопливо подходит ко мне. В глазах его тревога. — Что ты тут делаешь? Как ты? Ничего не случилось?
Я несколько секунд гляжу вниз, на свою юбку, собираясь с духом, чтобы произнести те трудные слова, что должна сказать. И когда наконец поднимаю взгляд на лицо Джеймса, мне больше всего хочется броситься ему в объятия, забыться в том утешении, что, как я знаю, обрету там, выбросить из головы все то, что стоит между нами.
— Я… я справляюсь. Наверное, можно сказать — со мной все настолько хорошо, насколько вообще можно ожидать при сложившихся обстоятельствах.
Я пытаюсь храбро улыбнуться, но, должно быть, улыбка выходит не слишком убедительной, потому что Джеймс подхватывает меня в объятия.
— Лия… ох, Лия! Я пытался увидеться с тобой. Каждый день приезжал. Вирджиния тебе рассказывала? — лихорадочно шепчет он, зарывшись лицом в мои волосы.
— Да. Прости, Джеймс. Я… я просто не могла ни с кем говорить. Совсем ни с кем.
Он чуть отстраняется и, придерживая меня за плечи, заглядывает в лицо.
— Ну конечно, всякий бы на твоем месте чувствовал то же самое. Но зачем? Зачем тебе было самой приезжать, проделывать весь этот путь? Стоило тебе только послать мне словечко, полсловечка — и я бы примчался. Не надо было тебе выезжать самой, во тьму и стужу.