Пророчество о сёстрах
Шрифт:
Он наклоняется к окну и, кажется, доволен, увидев на улице Эдмунда.
Я набираю в грудь воздуха.
— Я… мне надо поговорить с тобой. Сегодня же. Надо кое о чем тебя попросить.
Вот так, думаю я. Именно так — потихоньку и понемножку.
— Ну ладно. Но заходи, Лия, согрейся. Присядь у огня.
Он берет меня за руку и тянет в глубь помещения, в тепло.
Я качаю головой и упираюсь, не трогаюсь с места.
— Нет!
Короткое слово срывается с губ резче, чем я собиралась. Но я не могу позволить себе поддаться уюту задней комнатки с камином.
— Я не могу. То есть я… Джеймс, прошу тебя, давай поговорим тут. Пожалуйста!
Глаза у него темнеют — он слышит отчаяние в моем голосе. Джеймс неохотно кивает, но когда отвечает мне, слова его исполнены такой решимости, что я не могу не принять их всерьез.
— Лия, ты должна понимать: чего бы ты ни хотела от меня — чего угодно! — ради тебя я готов на все. Если только в моих силах будет дать тебе это — я дам.
Глаза его неотрывно глядят на меня, я же смотрю на книги у него за плечом. Слова его должны были бы вдохнуть в меня уверенность и мужество. Должны были напомнить, что Джеймс сделает все, что я захочу, не откажет мне ни в чем. Но почему-то эффект получается совсем иной. Его решимость лишь доказывает мне то, что я уже давно подозревала в глубине души: Джеймс не отступит. Он будет настаивать на том, чтобы сопровождать меня в Лондон — да хоть на край света, если понадобится, — но не отпустит одну навстречу опасности.
Я снова гляжу ему в глаза. Неправда, которую я произношу, дается мне куда труднее, чем любая другая ложь, какую мне только суждено еще говорить.
— На самом деле… на самом деле, ничего такого. Просто я боюсь, мне понадобится еще некоторое время, прежде чем я смогу стать совсем такой, как раньше. Прежде чем смогу справиться со всем, что произошло.
Мои слова звучат все мягче и мягче, становятся еле слышным шепотом — и я понимаю, что это никакая и не неправда. Ведь я знаю, точно знаю — такой, как раньше, мне не быть уже никогда.
Джеймс глубоко вздыхает, явно испытывая облегчение, нежно улыбается мне и берет обе мои руки в свои.
— Никто этого и не ждет. По крайней мере, я. И я буду здесь, буду ждать — сколько бы времени тебе ни понадобилось.
Я улыбаюсь ему в ответ и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы поцеловать его гладкую щеку.
— Спасибо, Джеймс. Молю Бога, чтобы так оно и было.
И я поворачиваюсь — скорее, пока не передумала.
— Лия?
Когда я оборачиваюсь к нему, он стоит, прижимая руку к щеке — словно пытаясь удержать на ней мой поцелуй.
— Я люблю тебя. — Он говорит это так, точно знает, что больше не увидит меня — хотя откуда бы ему это знать. — Лия, я люблю тебя.
— И я тебя, Джеймс.
Горло у меня сжимается от избытка эмоций.
И вот я уже за дверью. Крепко закрыв ее за собой, я поворачиваюсь к Эдмунду.
— Спасибо, Эдмунд. Я закончила.
34
На этот раз, постучавшись в дверь Элис, я жду, пока она ответит. Когда тебе спасли жизнь — это накладывает определенные обязательства, вынуждает к своеобразной вежливости — как
— Заходи.
Из-за толстенной двери голос Элис кажется тихим, едва слышным, совсем как в детстве.
Я медленно приоткрываю дверь. Я долго оттягивала этот разговор, последнее настоящее прощание, которое мне предстоит. Самое трудное — из-за налета неотвратимой обреченности, что он несет.
— Элис.
Я останавливаюсь — официально и напряженно — в ногах ее постели, а сама Элис становится напротив, перед бюро.
— Лия, как ты? Все хорошо?
Взгляд ее нежен, голос звучит искренне.
Я качаю головой, и глаза Элис расширяются от тревоги.
— Что такое? Ты говорила с доктором?
Горло болезненно сжимается, я сглатываю, боясь, что сейчас заплачу, что слезы, которые я считала иссякшими, снова вернутся ко мне — слишком быстро.
— Нет. Доктор мне ничем не поможет. Он ведь не может вернуть Генри, правда?
Я различаю в своем голосе печальный вопрос. Да, в общем, и не вопрос вовсе. И все же я словно бы предполагаю возможность иного ответа, чем тот, что, как знаем мы обе, неизбежно прозвучит.
Элис качает головой.
— Нет, не может.
Я хватаюсь за столбик навеса над кроватью, провожу пальцем по теплому дереву — хотя бы для того, чтобы как-то занять беспокойные руки.
— Завтра утром я уезжаю.
— Тетя Вирджиния мне говорила. Ты ведь будешь в Лондоне, да?
Я киваю. Мы с тетей Вирджинией обсуждали, стоит ли хранить мое местопребывание в тайне, но, сказать правду, я куда больше боюсь Элис в Иномирьях, чем в нашем мире. И еще вопрос с моей ролью Врат. Элис сейчас наверняка находится в затруднении — может, ей и по душе видеть, что я отхожу в сторону, но она должна и сознаться, хотя бы самой себе, что надежды переубедить меня не осталось, так что придется иметь со мной дело как-то иначе.
По крайней мере, так я говорю себе в самые темные, самые мрачные моменты. В моменты, когда заставляю себя взглянуть правде в глаза и признать, что моей жизни грозит опасность — от рук моей же собственной сестры.
Элис глубоко вздыхает и лишь потом продолжает:
— Лия, я не собиралась… то есть я сама не знаю, почему я… почему я сделала то, что сделала. Все произошло так быстро, правда?
Наверное, я бы должна разозлиться. Должна быть вне себя от ярости. Однако на сердце я ощущаю лишь странное онемение. Гнев мой беспомощен и слаб — как мои окоченевшие руки, когда меня вытащили из реки.
— Да. Все произошло очень быстро. — Я шепчу. Воспоминания о тех секундах — призрак, что никогда не даст мне покоя. — Но ты твердо заняла сторону в пророчестве. Другую сторону.
— Лия, мы были на противоположных сторонах с начала времен. У нас никогда не было ни единого шанса стать кем-то, кроме врагов. Неужели даже сейчас ты не видишь этого? Ты все еще пытаешься обвинить кого-то из нас? Разве мы не можем просто принять, что таково наше предназначение? Что никто из нас не виноват?
Я прислоняюсь головой к столбику полога, гляжу на тонкую резьбу.