Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Кожинов Вадим Валерьянович

"Тишина, господствующая в стране, ничуть меня не успокаивает... она основана на очевидном недоразумении, на безграничном доверии народа к власти, на его вере в ее к нему доброжелательность и благонамеренность. Когда же приходится видеть то, что делается или, вернее, не делается здесь, - всю эту слабость и непоследовательность, эту вопиющую недостаточность мер ввиду абсолютно реальных затруднений, - невозможно... не поддаться самым серьезным опасениям".

Тем более сильно и остро тревожила Тютчева несостоятельность власти в сфере внешней политики. Еще 21 апреля 1859 года он писал Горчакову, писал, по сути дела, с неслыханной дерзостью: "Сам Государь по вопросам политики

не менее вас нуждается в более твердой точке опоры, в национальном сознании, в достаточно просвещенном национальном мнении..."

В то же время Тютчев ясно понимал - соответствующие его слова приводились, - что всякое подлинно духовное движение "крайне ненавистно" власти, ибо сама она лишена собственно духовного содержания, опирается на одну "материальную" силу.

Поэт совершенно недвусмысленно сказал (в письме к Аксакову от 15 июля 1872 года), что существующая в России власть может удержаться лишь при условии, если она "все более и более проникнется национальным духом", а "вне энергического и сознательного национального духа русское самодержавие - бессмыслица".

Он, в частности, был вполне убежден, что эта "бездуховная" власть беспомощна в борьбе против революционного духа. В 1871 году Тютчев, всегда стремившийся понять любое значительное явление политической жизни родины, присутствовал на всех заседаниях суда над группой заговорщика Нечаева. 17 июля он писал Анне: "Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения?", и вспоминал в этой связи гамлетовское: "Вот в чем вопрос"...

Поэт - этого нельзя отрицать - подчас отдавался иллюзорной надежде, полагая, что в самодержавную власть в самом деле можно вдохнуть подлинный народно-национальный дух. Он стремился отыскать в русской истории те черты и явления, которые подтверждали бы его чаяния.

Очень характерно в этом смысле его рассуждение в письме к Анне от 2 сентября 1871 года о непомерно высоких петербургских ценах на дрова: "...Для многих это стало жизненно-важным вопросом. В особенности для бедного люда, который будет очень страдать зимой, особенно, если она будет суровой... Продажа дров здесь стала настоящей монополией трех-четырех богатых купцов, они известны поименно; по заслуживающим доверие подсчетам они получают прибыль 21/2 рубля за сажень. Вот уж когда властям надо бы принять меры и вспомнить о традициях правительственного социализма, составляющих великую славу и основную силу власти в России. Я полагаю, до власти дойдет, в конце концов, эта историческая истина".

Конечно, можно оспаривать тютчевское понимание "великой славы и основной силы власти в России", - не говоря уже о его предположении, что эта "истина" дойдет в конце концов до властителей. Но нельзя не задуматься над вопросом, какой именно "дух" хотел бы вдохнуть поэт в государственную власть... При этом необходимо видеть и то, что Тютчев не раз выражал убеждение в тщетности надежд на внутреннее преобразование власти.

Еще во время Крымской войны он писал Эрнестине Федоровне о людях, которые "управляют судьбами России" (письмо от 20 июня 1855 года): "...Нельзя не предощутить близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы... невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь и все это бесчестие... Конечно, для этого потребуется не менее чем дыхание Бога, - дыхание бури".

Прошло двенадцать лет, и поэт пишет дочери Марии (в августе 1867 года - то есть за полвека до победы революции): "Разложение повсюду. Мы двигаемся к пропасти... В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров,

что этого нельзя постичь, не убедившись воочию... Вчера я узнал... подробность поистине ошеломляющую. Во время последнего путешествия Императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят верст... Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние?.. В сущую безделицу: полмиллиона рублей!..

Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском".

Наконец, еще через три года поэт пишет чрезвычайно резкое по смыслу послание Анне, которое начинается следующим разъяснением: "Я до сих пор откладывал ответ на твое письмо... за отсутствием оказии. По отношению к переписке мы находимся в положении, подобном положению парижан: добрый Батюшков, вот мой аэростат". Дело здесь в том, что Париж был тогда блокирован прусской армией, и почта могла доставляться только аэростатами. Помпей Николаевич Батюшков - это приятель Тютчева, видный археолог и этнограф, младший брат поэта Константина Батюшкова; он не раз доставлял в Москву содержащие острые политические суждения тютчевские письма.

В этом, так сказать, нелегальном письме (от 1 декабря 1870 года) поэт говорит, что в России господствует "абсолютизм", который включает в себя "черту, самую отличительную из всех - презрительную и тупую ненависть ко всему русскому, инстинктивное, так сказать, непонимание всего национального".

Тютчев открыто говорит дочери, что он и его единомышленники находятся "в непримиримом антагонизме... в непрестанной борьбе" с этим абсолютизмом и что "борьба, о которой идет речь, могла бы прекратиться лишь в результате чуда, то есть нравственного переворота в сознании членов самой династии. Возможно ли такое чудо, есть ли на него надежда? Существуют ли в истории примеры того, чтобы власть, утратившая сама всякую веру в правоту своей цели, когда-либо сумела вновь обрести это сознание? А без этой веры как будут они существовать?..". Далее поэт дает заведомо пессимистический прогноз. Он утверждает, что большинство людей, причастных к власти, никогда не допустит такого "чуда".

Важно иметь в виду, что письмо это написано вскоре после того, как был опубликован - 19 октября 1870 года - циркуляр о расторжении Парижского трактата, устранявший последствия Крымской войны. Поэта прямо-таки поразила реакция петербургской знати на это событие. 22 ноября он сообщал той же Анне, как возмутило его "жалкое и даже омерзительное поведение петербургских салонов. Они превзошли мои ожидания, а это много значит. Я встречал бывших министров и теперешних государственных деятелей, которые на основании разглагольствований иностранной прессы краснели самым искренним образом за ужасный скандал, в коем мы провинились, одной своей собственной волей отбросив статью трактата, и они же заявляли, что впредь не решатся смотреть иностранцам в лицо... Буквально так...".

В письме же от 1 декабря Тютчев говорит о людях, окружающих трон: "Если случается, что по какому-либо вопросу в сознании самого монарха проявляются какие-то проблески национального чувства, эти люди совершенно теряются... Это-то и произошло с ними недавно по поводу знаменитого циркуляра, который именно благодаря известному вдохновляющему его национальному чувству, раздражил их..."

Тютчев находил у монарха именно и только "проблески". И он все более прочно убеждался в том, что существующая государственность неотвратимо идет к гибели, что "дух", который давал ей жизнь, скажем, во времена Петра Великого, бесповоротно отлетел от нее. 27 марта 1871 года поэт написал дочери Екатерине о своем восприятии церемоний в Зимнем дворце: