Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)
Шрифт:
Таким образом, ставя Тютчева в один ряд с Пушкиным, Хомяков даже и в этом только вторил Некрасову... И лишь после появления некрасовской статьи стихи Тютчева начинают публиковаться в славянофильских изданиях; впрочем, никакого по-настоящему серьезного печатного отклика тютчевская поэзия в среде славянофилов так и не породила вплоть до самой его кончины - до книги Ивана Аксакова (1874).
Следует сказать, что было бы совершенно безосновательным находить в этом молчании славянофилов некую - пусть хотя бы второстепенную и подспудную - причину холодности Тютчева по отношению к ним. Поэт был заведомо выше любых подобных соображений. Его не устраивало отношение славянофилов не к поэзии (в том числе его собственной), но к России. Да и, в конце концов, славянофильское восприятие русской литературы было только одним из закономерных следствий их восприятия
Единственный из ведущих славянофилов, оставивший нам воспоминания, Александр Кошелев, откровенно рассказал об их отношении к Крымской войне. Возмущенно вспоминая о том, что как раз накануне войны особенно жестокая в то время цензура, по сути дела, лишила славянофилов всякой возможности публиковать свои сочинения, Кошелев писал:
"Высадка союзников в Крым в 1854 году, последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили, ибо мы были убеждены, что даже поражения России сноснее и даже для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время... Падение Севастополя, разные другие поражения и дипломатические переговоры хотя нас и огорчали, однако мы не унывали... Мы даже настолько ожили, что осенью 1855 года* приступили к положительным переговорам об издании журнала, что всегда составляло нашу любимую, самую пламенную мечту".
Как бы в прямую противоположность этому восприятию Тютчев писал еще задолго до падения Севастополя, 9 июня 1854 года:
"Мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка". И добавлял через несколько дней: "Весь Запад пришел выказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему..."
Можно, разумеется, оспаривать тютчевский "диагноз", но, так или иначе, совершенно ясно, что радость славянофилов, получивших, наконец, - после падения Севастополя - возможность издавать свой журнал, была в глазах поэта совершенно "ребяческой"...
Признания Александра Кошелева не означают, конечно, что славянофилы вообще спокойно воспринимали поражения в Крымской войне. Нет, они особенно семья Аксаковых - и волновались, и подчас страдали от этих поражений, а некоторые из славянофилов даже собирались принять участие в боях с врагом. Речь идет о другом - о недостаточно развитой личной ответственности за современные судьбы страны, об абсолютизации своих идей и идеалов, которые ставятся превыше всего (отсюда и вытекает возможность "утешиться" перед лицом национальной катастрофы изданием "своего" журнала).
Этот недостаток ответственности делал неизбежным присущее славянофилам слабое понимание политического положения России. Чуть ли не весь смысл грандиозной схватки России с Европой славянофилы, в соответствии с своей доктриной, сводили к вопросу о помощи балканским славянам... Так, 12 апреля 1854 года, когда смертельная опасность, казалось бы, уже предстала в своей грозной очевидности, Константин Аксаков радостно писал своему брату Ивану: "Мы перешли Дунай, слава Богу, и уже посылаются болгарам колокола для церквей". Более того, как ни удивительно, даже и в феврале 1855 года, когда война была в самом разгаре, Константин послал близко знакомому ему члену Государственного совета и сенатору князю Д.А.Оболенскому письмо, в котором призывал его убедить царя в необходимости немедленно взять Константинополь и поднять балканских славян на восстание, как будто бы дело шло всего лишь о войне с Турцией... Это была уже поистине "ребяческая" наивность. Слово "ребяческий" в данном случае нисколько не преувеличенное. 10 апреля 1855 года сестра Константина и Ивана Вера Аксакова писала в дневнике: "Иван сообщает также слухи о том, что Государь... желает дать камергерам и камер-юнкерам вместо мундиров... народные кафтаны и даже говорит, будто они будут переименованы в стольников и ключников... В петербургском обществе толкуют уже о сарафанах... Хорошо, если б это была правда!" Осенью 1855 года Юрий Самарин записался в ополчение и мотивировал это, в частности, тем, что "по окончании войны офицерам, служившим в ополчении, можно будет носить бороду...".
Разумеется, славянофилы не ограничивались подобного рода устремлениями и интересами, но само их наличие ясно свидетельствует, сколь далеки были их носители от истинного смысла переживаемых Россией событий.
Откровеннее и определеннее всех выразил, пожалуй, отношение славянофилов к этим грозным событиям Алексей Хомяков. В начале 1854 года, когда Тютчев
"Сколько на свете понаделалось дел! да каких важных!.. Я все-таки еще ничего не понимаю, из чего это делается... Да из чего же так Европа расхлопоталась? из чего она так к нам не благоволит? из чего флоты посылает? Никак в ум не возьму... В Петербурге, вероятно, все это ясно, а нам в глуши совершенно недоступно". Впрочем, Хомяков был настроен весьма и весьма оптимистически: "Ничего не знаешь, не понимаешь, - продолжал он, - а чего-то крупного ждешь и должен ждать. Ведь недаром же у Босфора такой съезд всех возможных флагов... В моих глазах это возвышает самый Царьград... Не на похороны ли Турции такой съезд?.. Я уверен, что все кончится в пользу нашей задунайской братии* и в урок многим. Узнают, между прочим, что славянофильство... было... верным предчувствием и ясным пониманием... Полагаю, что и теперь уж начинают это смекать, хоть, разумеется, и не признаются.
Но в сторону эти политические дела, - заключал Хомяков, - которые очень удобно без меня обойдутся..."
Тютчеву эта позиция "в стороне" была глубоко чужда. В это самое время он писал, как бы прямо опровергая Хомякова: "Борьба, которая разразится сейчас, на днях, на наших глазах... это борьба, в этом нельзя себя обманывать, в которой все замешано: частные интересы так же, как и вся будущность, и даже самое существование России..."
Говоря о принципиальных расхождениях Тютчева со славянофилами, необходимо, впрочем, сознавать, что расхождения эти коренились и в глубоком различии самой точки зрения. Если Тютчев смотрел на мир прежде всего с точки зрения внешней политики России - в конечном счете, мировой политической жизни, - то славянофилы были погружены главным образом в проблемы внутренней, так сказать, "домашней" русской жизни. Это выражалось уже хотя бы в том, что для поэта своего рода ключевым словом было слово "держава", а для славянофилов - "община". Поэтому мысль Тютчева и мысль славянофилов не только "противостояли", но и в известном смысле дополняли друг друга.
Мы еще будем говорить о взаимоотношениях Тютчева и славянофилов. Однако нельзя не упомянуть здесь о том, что впоследствии, особенно во второй половине шестидесятых годов, поэт обрел самую тесную связь с младшими представителями славянофильства - прежде всего с Иваном Аксаковым и Юрием Самариным. Это объяснялось главным образом тем, что их позиции к тому времени существенно изменились в сравнении со славянофильством сороковых-пятидесятых годов, и изменились, надо думать, не без энергичного воздействия самого Тютчева. В частности, в поздние свои годы Иван Аксаков и Самарин уже не полагали, как Хомяков в 1860 году, что русская литература-де "еще нисколько" не выразила "содержание русской жизни" и "еще ничего" не знает про русские идеалы.
Кроме того, с одним из молодых славянофилов, отличавшимся гораздо более развитым политическим мышлением, Тютчев сдружился еще в 1850-х годах. Это был Александр Федорович Гильфердинг (1831-1872), человек, которому Россия навсегда обязана тем, что он превосходно осуществил запись ценнейших образцов русского былинного эпоса, составивших три тома его "Онежских былин". Без записанных Гильфердингом 318 текстов наше представление о былинном наследии было бы неизмеримо более ограниченным. При этом нельзя не сказать, что Александр Гильфердинг погиб во время второго путешествия за былинами по глухому Олонецкому краю, погиб поистине как воин на посту. Тютчев исключительно высоко ценил Гильфердинга и посвятил ему два стихотворения. Второе из них (собственно, не стихотворение, а кое-как зарифмованное выражение чувств) было, между прочим, последним стихотворением поэта, написанным 5 мая 1873 года, - уже на самом пороге смерти:
Хоть родом он был не славянин,
Но был славянством всем усвоен.
И честно он всю жизнь ему служил,
Он много действовал, хоть мало жил.
И многого ему принадлежит почин
И делом доказал, что в поле и один
Быть может доблестный и храбрый воин.
Судьба Гильфердинга была необычна. Он происходил из рода немецких саксонских - евреев. Отец его, Ф.И.Гильфердинг, был тесно связан с Нессельроде, также выходцем из Саксонии. По-видимому, не без участия последнего он оказался на русской службе, был директором дипломатической канцелярии в Варшаве (где и родился Александр), а затем занял весьма важный пост директора департамента внутренних сношений Министерства иностранных дел и архива этого министерства.