Прорыв выживших. Враждебнные земли
Шрифт:
— И я про то, — вздохнул полковник, — темнят. Лично говорить надо, не по рации. Но боюсь, бесполезно. Поубеждаем еще, конечно, пока готовиться будем… Ну, а если разведка с ними сварит, то ей же лучше, не пойдет дальше, и всех проблем.
— М-да, не слишком оптимистично… — вздохнул Сухов, — А какое направление Ваш аналитик считает наиболее перспективным?
— Астрахань и Таджикистан. Каспий ближе и места там хватает. А в Азии должно быть теплее. Украина — слишком далеко, да и достаться ей должно было не слабо. А Кавказ… Он всегда Кавказ…
— Принято.
— На данном этапе — сидеть и ждать. Начиная попутно подготавливать все на будущее.
— Те еще орды получатся…
— Великое Переселение народов, однако…
От Артуча остались лишь фундамент главного здания и немного каменной кладки забора. Патрульные внимательно осмотрели окрестности. Тишина.
— Дмитри, у тебя первый патруль, — тихо сказал Хорхе, — сходи, Артуч руками потрогай. На удачу. Традиция есть.
Митька спустился к развалинам, прикоснулся рукой к нагретой солнцем каменной кладке. Когда-то здесь жили люди. Большинство приезжали на один сезон, но кто-то оставался постоянно. Пришел Большой Писец, и всё кончилось… Вот еще одна лингвистическая загадка: почему прижилось длинное и неудобное сочетание «Большой Писец», а не что-нибудь короткое, типа «Войны»… Может, точнее выражало случившееся?
Возникший звук сначала воспринялся, как жужжание шмеля. Такое мирное звучание, почти и забытое за столько лет… Подождите, здесь же не водятся шмели, вроде бы? Не водятся!!! А кто жужжит тогда?! Митька, наконец, вынырнул из затянувшего его болота лингвистики и тут же опознал звук: машина! И приближается! Парень было заметался, но взял себя в руки. Бежать обратно к товарищам далеко, могут засечь. А главный принцип Лагеря — незаметность. Надо прятаться здесь. Но не в развалинах, их осмотрят обязательно, кто бы и зачем сюда ни ехал. Значит… Митька бросился к ближайшей каменной грядке, прикрытой от бывших строений тремя деревцами.
— Хорхе — Митьке!
— Хорхе здесь.
— Машина! Я спрятался в камнях к северо-востоку. Не вызывайте.
— Принял. До твоего выстрела молчим.
Митька приник к камню, с благодарностью вспоминая дядю Жору, под руководством которого делал свой боевой костюм…
Два УАЗа вынырнули из-за поворота и неторопливо подрулили к развалинам. С машин посыпались автоматчики, занимая оборонительные позиции. В каждом «козлике» осталось по одному у пулемета.
«Десять, — сосчитал Митька, — много…»
Прибывшие достаточно оперативно брали под контроль местность. Не искали кого-то конкретно, а выполняли стандартную обязательную процедуру. Наконец шестеро автоматчиков определились с позициями. Оставшиеся двое, явно старшие в группе, долго осматривали развалины, пока, наконец, не остановились возле угла бывшего лагерного забора, метрах в тридцати от Митькиного укрытия.
— Ты думаешь, ака, здесь кто-то есть? — по-таджикски спросил огромный бородатый мужчина невысокого крепыша.
— Не знаю. Мне важнее,
— Никаких следов. Сам видишь. Если тут кто бывал, осталось бы хоть что-то. Люди не умеют не оставлять следов.
— Здесь никто не живет. Это факт. Но…
— По той логике, что ты мне излагал, надо ехать в Пасруд или Чоре.
— Сам понимаешь, что это невозможно. Кое-кто просто мечтает увидеть меня на своей земле.
— Значит, надо ехать без тебя.
— А вот это не годится! Если я прав, то без меня там делать нечего. Одно неверное слово, и вместо союзников получим врагов… Или, скорее, трупы своих людей. Здесь единственное место, куда можно подъехать с нашей территории.
— Тебе виднее, великий умелец. Так или иначе, но здесь пусто. Всё разграблено лет пять назад, а то и больше.
Разговор настолько заинтересовал Митьку, что он чуть не высунулся из своего укрытия, опомнившись в последний момент. В словах таджиков крылась какая-то важная мысль, важная для всего лагеря, но какая…
— Ладно, — произнес невысокий, — вверх не пойдем. Если я прав — это слишком опасно. А если нет — бессмысленно. Впустую съездили.
— Не совсем впустую. Теперь знаем, что здесь делать нечего…
Собеседники отправились к машинам. Вслед за начальством туда начали стягиваться автоматчики. Через десять минут рокот моторов затих внизу.
— Дмитри Хорхе.
— Здесь.
— Ты как?
— Нормально.
— Отходим.
— Две минуты.
Лучший и единственный лингвист Лагеря, старательно вспоминая каждое слово, записывал в блокнот патрульного подслушанный разговор. Записывал на таджикском, боясь потерять при переводе даже намек на интонацию…
— Списки готовы? — уточнил Пчелинцев. — Скидок на нехватку времени не принимаю. До хрена его было.
— Тогда, значит, готовы. — задумчиво почесал затылок Сундуков. — Раз отмазаться не вышло. Набросали тут кое-что. Все добровольцы, как положено.
Полковник взял тщательно расчерченный лист, выуженный майором из планшета. Вчитался…
— Майор, да вы что, вконец все трое охренели?
— А что не так? — не понял причин командирского возмущения Урусов. — Как и прикидывали, по десять человеческих рыл. По четыре «кардана» на группу, толковый «связюк», остальные стрелки. И батька-атаман впереди всех на лихом коне.
— Атаманы, млять… — скомкал список Пчелинцев и запустил его в мусорный ящик, стоящий у входа. — На лихом коне…
— Товарищ полковник, в самом деле! — решил принять удар на себя Соловьев. — Вы же сами команду дали: «Отобрать лучших!»
Полковник с нескрываемым презрением посмотрел на него.
— Вот гляжу я на Вас, товарищ лейтенант, и думаю. Вроде бы взрослый человек, в армии который год, а приказы дословно понимаете…
— Ну, так ведь… — растерянно протянул Соловьев.
— Эх, ты, надежда российской химии… Вы же меня с голым задом оставить решили, обалдуи!