Прорыв
Шрифт:
Свой восторг помню до сих пор. Нет, Израиль -- не Россия! Случись подобное, скажем, в Москве, -- явись на концерт сам председатель Исполкома Моссовета, он же, естественно, депутат Верховного Совета протчая, и протчая, и протчая, директор Большого театра или консерватории немедля бы отвел его, поддерживая под локоток, в правительственную ложу.
А мэр Святого города сидел под крышей, на последней ступеньке, и никто, кроме меня и Регины, этому не удивлялся...
И вот сейчас, в громыхавшем от хохота автобусе N° 25, свернувшем на забитую машинами улицу Яфо, я испытал тот же острый прилив радости. Но, увы, уж не только радости. И --
По дороге к Яше решил заглянуть в Центральный Сохнут, расположенный рядом с домом Главы правительства. Нужно было срочно отправить вызовы в СССР. И вот сижу в длинном коридоре, пахнущем пыльными бумагами, кофе и потом всех колен иудейских, разопревших от многочасового ожидания. Наконец и меня приняли. Немолодая женщина-секретарь и юрист два вызова отстучали на машинке сразу, а с третьим секретарь исчезла в соседнем кабинете. Туда меня и вызвали примерно через час. За столом сидел чиновник в черной кипе. Лицо красновато-круглое, литое, как из меди. "Ваш вызов, говорит, мы не оформим... Почему?" Опустил голову, сбычился: -- Мы "гоев" в Израиль не вызываем.
Я схватил свою бумажку, перечитал: "Отец: Розенфельд Яков Моисеевич, Мать: Никифорова, Анна Степановна, Дети: Моисей Розенфельд. Степан Розенфельд".
– - Вы что, в своем уме?
– - спрашиваю. Кипастый отвечает, как штамп ставит. Каждое слово отдельно:
– - Такие! Не приедут! В Израиль!
Меня аж в жар бросило. Яков Розенфельд, мой московский друг и литератор, несколько лет подряд выпускал в Москве самиздатский сборник. Его вызывали на Лубянку трижды. Не уедет, семь лет лагерей, пять -- высылки. Из Москвы жена Сахарова звонила в Париж, сюда -- его друзья... Надо спасать человека. Срочно!
Объясняю все это, он смотрит на меня, как на алкаша, которого приволокли в милицейский участок. Я грохнул кулаком по столу, напомнил ему про государственный закон Израиля о возвращении, -- чиновник в кипе и вовсе глаза закрыл.
– - Дети -- не евреи, -- сообщил сонным голосом, не открывая глаз.
– - Для вас не евреи, а для нас -- евреи.
Молчит, ждет, когда я покину кабинет. Пошумел я, записал, для порядка, его фамилию. Бенцион Фикся. Нет, почему для порядка? Если Яшу Розенфельда погубят, широкий и твердый, как колода, Бенцион Фикся остаться безнаказанным не может.
Пора составлять списки всех израильских фиксей, из-за которых русские евреи идут на каторгу, терпят бедствия, а то и погибают в "случайной драке".
В коридоре у дверей собралась целая толпа. Слушает наши препирательства.
– - После этого хотят, чтоб к нам ехали?!
– - зло говорит мужчина в очках. Губы его дрожат.
– - Одной такой сцены достаточно, чтоб в Вене повернули сотни.
И вдруг вся толпа, теснившаяся за дверью, ворвалась в кабинет Бенциона Фикси, крик начался несусветный. Побуревший Фикся послушал-послушал, а затем стал крутить корявым пальцем телефонный диск: вызвал полицию.
Толпа, естественно,
У выхода, внизу, увидел телефон-автомат. Кому? Яше? Что он сделает, полуслепой? Науму? Рейзе Палатник, бывшей зечке, которую фикси боятся, как огня?.. Отыскал телефон Дова. Услышав в трубке его низкий сипящий бас, понял, не все потеряно.
Он появился вскоре, мы обнялись, оглядели друг друга; не постарел Дов, только раздался вширь; под ухом шрам, раньше, вроде, не было. Почти не прихрамывает, хоть с тростью не расстался. Впрочем, это уж и нетрость. Дубина из мореного дуба.
На конце гнутой ручки безбородый чертик в колпаке, похожий на Ицхака Рабина.
Взял Дов у меня бумажку, взглянул на нее, буркнув: -- Делов-то! У царя Давида бабушка была нееврейка.
Дверь чиновника распахнул ногой.
– - Ты что, Бенцион, моих родственников не вызываешь?
– - Это твои родственники?
– - Все евреи -- мои родственники! Для них дорогу прокладывали, не для тебя, затрушенного!
– - А ты сам еврей?!
– - взревел чиновник.
– - Хорошие евреи гоям не помогают!
– - А я плохой еврей! С геббельсовского плаката времен войны! С рогами и хвостом. Мечта моей жизни вышибить тебя отсюда, местечковую харю, под зад коленом.
– - Ты "гой"!
– - вскричали в кабинете дискантом.
– - Русский Иван охранник. Что в тебе еврейского?! Или у тебя есть хоть что-то от еврея? Есть доказательства, что ты еврей?!
Вдруг из кабинета с криком выскочила девчонка-секретарша. Я отлепился от противоположной стены коридора, заглянул в беспокойстве.
Дов приспустил штаны и положил на канцелярский стол доказательство. Внушительных размеров доказательство.
– - Ху-улиган!
– - вскричал чиновник, заикаясь.
– - Кто из нас хулиган?!
– - Дов, подтянув штаны, положил одну свою разлапистую руку на телефон, вторую -- с дубовой палкой -- на стол.
– - Ты знаешь, сука, кто ты теперь есть?! Я дважды снимал штаны для сей благородной цели. Первый раз в сорок втором году, полицай меня на Украине поймал "Жидок?
– - интересуется...-- "Нет? Зараз скидавай портки! Дознаем!.." И ты туда же, шкура эсесовская?! Доказательства тебе?!
– - И Дов грохнул, изо всей силы, палкой по столу.
Дов вышел минут через десять, держа в руках вызов, оформленный по всем законам, с подписью нотариуса.
Машина рванулась прочь от правительственных корпусов. Дов мотнул головой в их сторону.
– - Отсюда вонь! Моисей сорок лет водил евреев по Синаю. Чтоб вымерли рабы. А тут сразу из грязи в князи...Отсюда вонь, Гриша!
– - Слушай, Менахем Бегин пришел к власти. Почему здесь эта рожа?
– - Э-э! Годами "рабочая партия" пужала американов Бегиным, как чучелом огородным. Террорист де, разбойник!.. А стал главным -- и тут же сделал правительственное заявление. На весь мир. Никто не будет уволен! И, поверишь, все чиновничье кодло оставил в неприкосновенности. Даже Могилу. Всем амнистия! Вот де, какой он тихий и праведный. Зла не помнит.