Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

Левинзон Гавриил Александрович

Минут пятнадцать я обучал Чувала перед зеркалом снимать шапку и кланяться. Хиггинс тоже решил подучиться — я ему принес из прихожей папину шляпу. Дело шло совсем плохо. Я обнаружил, что голос у Чувала тоже задеревенел. «Приветствую вас! Как поживаете?» он произносил таким тоном, что можно было подумать, он собирается съездить тебя по челюсти.

— С таким голосом, — сказал я, — только в грабители. А ну давай попробуем другое. Ну-ка расслабься. Жаль, что у тебя нет очков. Один мой знакомый десятиклассник при встрече вместо шапки снимает очки и говорит:

«Салют, милейший!»

Мы испробовали с Чувалом новый вариант. Так как очков у него не было, он просто прикладывал ладонь к виску. Дело пошло, он все больше и больше веселел. Я уже прекратил занятия, а Чувал все прикладывал руку к виску и выкрикивал: «Салют, милейший!» Он сказал, что при первой же встрече вот так, раскованно, поздоровается с Эдуардом Казимировичем.

Я сел на диван передохнуть.

— Какие еще трудности? — спросил я Чувала.

Он опять засмущался.

— Ты, конечно, заметил, Быстроглазый, — приступил он к изложению другой своей трудности, — что я иногда ухожу с уроков. Но я это делаю не потому, что боюсь двойку получить, а потому, что взволнован…

— Из-за чего? — перебил я. — Говори пообстоятельней, потому что ты можешь пропустить важное.

Чувал ответил:

— Мало ли из-за чего!

Сегодня, например, он прогулял из-за того, что одна девочка из параллельного класса, проходя мимо него, сказала подружке: «Какой славный!» Чувал прогулял два урока, все ходил по парку и думал: заговорить с этой девочкой или нет? А вдруг она не о нем сказала? Потом он уже не о девочке думал, а о том, как славно кругом: небо, деревья… И люди такие славные попадаются…

— Чувал, — спросил я строго, — ты подошел к девочке?

Он ответил:

— Нет.

— Продолжай, Чувал, — сказал я. — Мы в конце подытожим.

— Я кончил, — сказал Чувал. — Вот. Помогай.

— Тебя бы мало кто понял, — сказал я, — но я понимаю. В том, что ты прогуливаешь уроки, когда взволнован, я не вижу ничего плохого: у тебя такие хорошие мысли во время гуляния — это все искупается. Но я не могу понять, Чувал, другого. Как это ты до сих пор не подошел к девочке? Она ж тебя любит!

Чувал вскочил. Наверно, он уже в парк собрался.

— Спокойно, — сказал я и усадил его на место. — Ты сейчас же пойдешь к этой девочке, понял? Она тебя ждет! Это точно. У меня поразительная интуиция: я никогда не ошибаюсь.

Хиггинс поддакнул мне. Он сказал, что то же самое говорил Чувалу.

— Чувал, — сказал я, — Хиггинс хороший товарищ. Но ему недостает напористости. К тому же он слишком много внимания уделяет своим чувствам. Вам нужен третий, такой, как я. — Я решил дать им убедиться, что без меня им не обойтись. — Идите, действуйте, — сказал я. — Если появятся затруднения, звоните.

Хиггинс позвонил уже через пять минут. Он сообщил, что Чувал хоть и упирается, но идет. И еще он злится — не знаю ли я, на кого?

— На жизнь, — ответил я. — Не обращай внимания. Жизнь требует обыкновенных поступков, а он умеет совершать только необъяснимые.

— Можно я буду держать тебя в курсе

дела?

— Конечно, Хиггинс! — сказал я. — И даже нужно. Иначе вы все провалите.

Через полчаса Хиггинс позвонил опять. Он сообщил, что Чувал бродит у дома той девочки, но пойти к ней не решается и уже два раза порывался убежать в парк.

— Я так и думал, — ответил я. — Что ж, пора мне вмешаться. Ждите меня, я приду и организую. Только вот что, я могу задержаться. Стоит мне выйти, как люди бросаются ко мне с просьбами.

О том, как, продолжая устраивать чужие дела, я попутно выяснил интересующий меня вопрос. В этой главе вы получите совет, касающийся того, как проверить, влюблен ли ты в девочку

Неторопливым дербервилевским шагом я покинул квартиру. Выходя из парадного, я столкнулся с женщиной, которой симпатизирую, с нашей соседкой — дверь напротив — Людмилой. Она молоденькая, красивая и хотя еще студентка, но у нее уже есть муж и ребенок. Что-то Дербервиль подметил в ней такое, — в ее глазах и в том, как она прядку со лба убирает, — что заставляет его покровительствовать ей.

— Здравствуйте, моя дорогая! — сказал я. — Чудесная погода, не правда ли? Лондон нас балует.

— Удивляюсь, — сказала она, — почему я тебе разрешаю называть себя «моя дорогая». Придется мне, наверно, бабушке на тебя пожаловаться.

— Пегги мне не может ничего запретить, — сказал я. — Пегги совершенно беспомощна. Вы заметили, как она постарела?

Я тут же решил, что, когда Пегги станет совсем уж старенькой, я куплю ей домик в каком-нибудь графстве — названия графств повылетали из головы, — буду выплачивать ей пенсию, тысячу фунтов в год, а вместо нее возьму себе в услужение эту милую женщину.

— Заметила, — ответила милая женщина по имени Милдред, — бабушка целый день вкалывает, а вы ей никогда не поможете, милорд.

Это верно: у бабушки много обязанностей по дому, и последнее время ей их заметно трудней выполнять — она все чаще стала вздыхать в моем присутствии. Это значит: «Ты бы помог мне, выбил бы ковры или хотя бы пол натер в квартире, ты же видишь, я не управляюсь». Но ковры, сколько их ни выбивай, все равно пыльные, а полы в нашем доме и без того зеркальные.

Я понимал: не зря Милдред стоит здесь, у парадного, — она, конечно, собирается попросить, чтобы я побыл с ее дочкой, да все решиться не может, потому что уж очень часто обращается с этой просьбой то ко мне, то к бабушке.

— Догадываюсь, — сказал Дербервиль, — что мы не просто так здесь стоим. Ну же! Смелей, моя дорогая! Что там у вас?

— Перестань! — рассердилась на меня женщина. — Что за фамильярности!

— Не буду, не буду, — успокоил я Милдред и благосклонно выслушал ее просьбу, прикидываясь, что перестал быть Дербервилем. — Давайте вашу малютку, я ее пристрою в колледж, — сказал я. — До пяти часов она будет в надежных руках.

— Что еще за колледж?

— О, не беспокойтесь, миссис. На мою ответственность.