Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920

Уильямсон Хадлстон

– Все будет хорошо, – не уставая, твердил он. – Еще куча времени!

Он вел себя крайне бесцеремонно, и я был не очень с ним вежлив, потому что к этому времени сторонники большевиков в городе становились все наглее и все чаще вели снайперскую стрельбу по отставшим белым. На улицах валялись трупы, сложенные в кучи в лужах крови, а то, что было брошено как военными, так и гражданскими лицами, сейчас совершенно открыто грабили. То тут, то там можно было увидеть какого-то человека, юркнувшего за угол с дорогой картиной или чем-то из мебели, и его ничуть не трогали страдания длинной вереницы людей, направлявшихся на юг.

Уже темнело, и, когда я добрался до Янова, он был готов вот-вот уйти. Поэтому с применением

больше силы, чем церемоний, Алекс, его вещи и какой-то старый седовласый генерал, оказавшийся с ним, были препровождены мной и Пашковым в их повозку, и мы присоединились к остальным, которые с тревогой дожидались нас, как раз в тот момент, когда колонна Янова тронулась.

Мы медленно проехали эту длинную милю из города и через небольшую речку, которая текла у его края, и углубились в степь. Она уже была покрыта снегом, а температура составляла около десяти градусов ниже нуля. На лицах русских отсутствовало какое-либо выражение. В кустарнике стояла вечерняя дымка багрового цвета из-за травы, шелестевшей под ветром, который поднялся ночью и сейчас лизал обледеневшие пригорки на этой равнине. Впереди нас зловеще простиралась нескончаемая череда холмов, неестественно пустынных, а под ногами снег по дороге был растоптан до состояния жижи.

На центр города уже падали снаряды, и вспыхивали пожары. К нам приближались маленькие отряды всадников и вновь исчезали в сгущающихся сумерках, при этом нельзя было разобрать, свои это или чужие, и через станцию медленно двигались два бронепоезда в направлении Ростова, а дым от их локомотивов хмуро висел в небе.

Доскакав до открытого места за Новочеркасском, Янов собрал 200 казаков, все еще остававшихся с ним, и построил их в шеренги; лица людей посерели и выглядели напряженными в этом бледном свете, храпели кони и били копытами о землю. Когда все вокруг стихло, кроме позвякивания удил, лязга снаряжения и скрипа кожи, он обратился к ним с речью. Он выглядел очень возбужденным и затратил массу времени, занявшись награждением двух или трех солдат. Я так и не понял смысла этой церемонии. Насколько я понимал, в округе уже не было других донских войск, а патрули из трех-четырех кавалеристов, которых можно было разглядеть в полумиле отсюда, были, скорее всего, большевистскими разведчиками. Янов, однако, не обращал на них внимания, и, когда это маленькое представление закончилось, он просто поскакал на юг к переправе через Дон. Его, похоже, совсем не интересовало происходящее вокруг него.

Моя группа скакала в промежутке между его передовым отрядом и главными силами. Уже взошла луна, снег стал ослепительно белым, но и жестким для коней, чтобы ступать по нему не проваливаясь, кроме, пожалуй, тех мест, где дорога была разбита. Свет придавал снегу бледный, трупный оттенок, и эта плоская, голая степь, покрытая замерзшими лужами, казалась бесконечной, так что наша колонна походила на гигантскую змею, ползущую через пустыню. Злой ветер пробирался и под одежду, а впереди нас была холодная неподвижность холмов, лишенных деревьев и вообще какой-либо жизни.

Насколько нам было известно, красные кавалерийские патрули к этому времени уже занимали окраины Новочеркасска и пока, как предполагалось, наш кавалерийский корпус удерживал их, но если он так же быстро отошел, как это сделали и другие войска, которые я сегодня видел, то сейчас определенно не было никаких частей между нами и противником. И все же Янов не принимал никаких мер, чтобы занять либо боевое, либо защитное построение, и колонна вилась, незащищенная, сквозь этот бесконечный снег, который иногда прерывался лишь в темных пятнах сосновых лесов; люди ехали, опустив голову и съежившись в седле, безразличные к тому, что с ними происходит. Ни на флангах, ни впереди разведчиков не было, так что нас мог захватить, при наших мучениях,

любой рыскающий в окрестностях отряд большевистской кавалерии. Ресницы и брови сковало жутким морозом, и время от времени мы были вынуждены идти пешком, чтобы восстановить циркуляцию крови. Рты и носы мы замотали шарфами, чтобы не замерзнуть, и сосульки возникали просто от нашего дыхания.

Мы направлялись в Старочеркасск, где надеялись переправиться через Дон по льду. Мы оставили Новочеркасск только в 6 часов вечера, но уже за полночь мы добрались до переправы, за которой Янов рассчитывал найти пристанище в первой деревне, где уже раньше нас побывал передовой дозор. Благодаря шубе и овечьей папахе, которые подарил мне атаман, деревянным стременам, которые я скопировал с тех, что увидел во Франции у генерала сэра Генри Роулинсона, командующего 4-й армией, а также шерстяному трикотажному шарфу, которым я обмотал шею поверх высокого мехового воротника да еще дважды – тело, мне было вполне тепло, хотя папаха покрылась инеем.

Рядом со мной Рид просто переживал мучения. Лошадь его скользила и падала на этой смеси льда, грязи и воды, которая была выплеснута из полоски мелкого ручья бесконечными колоннами транспорта и верховых, проходивших здесь в течение последних двадцати четырех часов. Лошадь его сбросила, и в те пять минут, пока он поднимался, его одежда от мороза стала деревянной, и он испытывал исключительное неудобство. Мы дали ему все, что могли, но было просто чудо, что он не подхватил пневмонию.

Лед на Дону, должно быть, был весьма толстым, когда через интервалы были установлены факелы, указывающие, где проходит гладкая дорога, а ведь только день-два до этого через реку тащили шестидюймовые гаубицы. В темноте лошади вытянулись в длинную колонну, чуть видимую на светлом фоне льда, и двигались небольшими группами, кучками или длинными отдельными цепочками. Никто не говорил, было слышно только шарканье копыт да изредка хриплый окрик всадника в адрес одной из темных фигур, стоявших со своими лошадьми у костра.

Мы добрались до зарослей деревьев на той стороне и оказались в безопасности, но деревня, где надеялись отдохнуть, была полна беженцев, и не было ни одного свободного кусочка на полу, а также никаких признаков нашего передового отряда. Либо они, либо мы не туда попали.

Мы печально отправились к следующей деревне в пяти милях дальше и тут нашли то, в чем так остро нуждались: отдых, возможность накормить коней, осмотреть транспорт и составить планы дальнейших действий. Место выглядело очень красиво, с белым снегом и крепкими, манящими теплом домами с замерзшими окнами, очерченными черно-белым цветом, со звездами, сверкающими в чистом воздухе, что делало эту ночь неземной.

То и дело в избе, где мы улеглись, освещаемые фитильком в плошке с маслом, распахивалась настежь дверь и входили люди, неся с собой облака пара, крестясь перед иконой на стене, снимая меховые шапки и что-то ворча, когда принимались вытаскивать сосульки из своих бород. Однако люди Янова провели ужасную ночь. Для них не нашлось места, и многие оставались снаружи без огня, столпившись в кучки спиной к спине, чтоб хоть как-то удержать тепло, и лошади остались без отдыха и щипали редкую траву, которую очистили для них от снега.

В 4 часа утра я закутался на связке соломы. Я договорился, что меня разбудят в восемь, но когда я пришел в штаб к Янову, то обнаружил, что тот со своими офицерами пьянствует и совсем не собирается двигаться дальше.

– В полдень, – твердили они. – А полдень уже совсем близко.

Я не мог отыскать на карте ни малейших следов нашей деревни, но, вероятно, она находилась в четырех милях к востоку от Ольгинской. Русские все еще сидели или лежали в комнате возле остатков своей еды, некоторые спали, другие все еще беседовали, и все свидетельствовало о том, что выпито порядочно вина и водки.