Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920

Уильямсон Хадлстон

Мы провели с ними пару часов, за которые Сидорин раздал большое количество донских военных крестов. Мы также увидели части Донского летучего корпуса, которые выглядели так, будто потеряли свои мастерские, поскольку сейчас узел в Торговой был небезопасен из-за продолжающегося наступления красных.

В кавалерии встретились с несколькими старыми друзьями. Несмотря на свои неудачи, Павлов был в отличной форме, лицо его побагровело от солнца, ветра и снега. Там был и Секретьев, а также один-два офицера, с которыми я ранее встречался с Агаевым. В Батайске мы не стали тратить время на обратную дорогу, а поехали прямо на Кущевку, где я понял, что дела идут все хуже и хуже. К этому времени личный состав частей очень сократился из-за потерь в бою, дезертирства

рекрутов, бегства большинства кубанских казачьих формирований и сгущающейся атмосферы недовольства донских казаков деникинским командованием. Донскую армию неуклонно теснили по всему фронту, а Добровольческая армия перед лицом врага, обладавшего огромным численным превосходством, была вынуждена последовать примеру донцов.

Такие же жуткие сцены разворачивались постоянно – этот медленный человеческий поток, эскадроны кавалерии, в которых уцелело лишь по нескольку сабель, артиллеристы, которые волокли на санях демонтированные орудия, офицеры без солдат и солдаты – без офицеров и постоянно, постоянно эти жалкие беженцы, в безнадежности сбивавшиеся в кучки на станциях. Среди них, прирученные, как домашние собачки, были брошенные лошади, бродившие в поисках несуществующего сена, щипавшие деревянные частоколы заборов и падавшие в засыпанные снегом канавы, чтобы там и умереть.

К концу февраля вокруг господствовало ощущение безнадежности. Казалось, что конец был очень близок, и хотя я не мог добыть почти никакой информации об истинном состоянии дел, я понимал, что Торговая действительно сдана и что красные наступают на Тихорецк и с северо-востока, и с востока. У нас никогда не было покоя, и мы никогда не оставались на одном месте дольше одного-двух дней.

Куда бы мы ни пробовали поехать, поезд либо останавливался из-за отсутствия пара, либо упирался в поезд, оказывавшийся впереди, движение было очень медленным и часто замирало. Когда мы останавливались, разворачивалось то немногое, что у нас было, а потом вспыхивала тревога или поспешные сборы к отъезду, все бросалось на месте, и мы снова с грохотом отъезжали. Кажется, мы никогда не ели нормально, потому что, похоже, всегда во время еды поднимались тревоги, и нам едва удавалось сделать несколько спешных глотков, как поезд отправлялся.

Сидорин перенес свой штаб в Староминскую, а потом опять в Тимашевскую, чтобы не пользоваться восточным изгибом железнодорожной трассы для своих коммуникаций. Эта мера очистила железную дорогу для отвода Добровольческой армии и тех немногих остатков Кавказской армии, которые все еще вели бои.

Люди везде находились в движении, приходя с севера по 30 – 40 человек на одну платформу. Эти платформы уже были приспособлены для их собственного использования, так что для железной дороги они уже не имели никакой ценности. Многим из них было бы лучше просто остаться на месте, потому что красные, казалось, проявляли интерес не к людям в городах, а к тем, кто находился в поездах, отлично зная, что именно среди них они отыщут аристократов и торговцев вместе с бывшими офицерами империи, которых они так ненавидели.

Каждое утро они выходили из поездов с застывшими конечностями после ночи, проведенной в неотапливаемом купе, измученные, усталые и приходившие в ужас от мысли, что их поезд вдруг выйдет из строя.

Водокачки на всех станциях замерзли и не работали, и пассажирам постоянно приходилось выстраиваться в очереди, чтобы заполнить кипятильники снегом. Когда паровоз останавливался из-за отсутствия воды, всегда была опасность, что он замерзнет намертво, отчего полопаются трубы; и люди брались за работу, помогая наполнить снегом цистерну, изо всех сил стараясь опять развести пары до того, как вода замерзнет или прекратится горение в топке, понимая, насколько сейчас их жизнь зависит от их усилий. Если их постигала неудача, они присоединялись к тем умирающим от голода людям, что брели на юг, неся на себе мешки из-под картофеля либо рюкзаки, сшитые из лошадиных попон, содержавшие все их пожитки. Некоторые даже были в модных меховых шубах и несли с собой трогающие

душу коробки из-под шляпок или дамские сумочки либо толкали детские коляски.

Когда пассажиры бросали поезда, местные жители кидались грабить, стараясь унести все ценности, какие только могли найти. Приходили сообщения о милях разбитого подвижного состава, подожженного и все еще дымящегося.

47-я эскадрилья Королевских ВВС находилась в Кущевке, будучи направленной специально для поддержки фронта Сидорина своими бомбардировочными налетами, а также разведкой передвижений противника через лед у Таганрога.

– Мы, правда, собираемся в любой момент вернуться на базу, – говорили летчики. – Пришел приказ из Константинополя, чтобы всех британских офицеров отозвать с фронта.

Как я ни старался, но не смог больше выжать из Сидорина никакой информации, а кратковременная поездка в станицу неподалеку от станции лишь укрепила мою уверенность в том, что ситуация катастрофическая. Я попробовал разговорить группы кубанских крестьян и солдат, которые бродили поблизости, но они мрачно посматривали, имели жульнический вид и представлялись мне совершенно не заслуживающими доверия и готовыми в любой момент поднять мятеж. Они угрюмо смотрели на своих офицеров и отказывались подчиняться приказам, собирались группами, несмотря на приказ, и обращались со своим оружием так, что можно было предположить, что они не колеблясь применят это оружие. Вокруг ходили дичайшие слухи: что Деникин передал командование Врангелю и покинул российскую территорию; что будет предпринята попытка оказать сопротивление в Крыму; что британцы везут отборные войска, чтобы обеспечить соответствующее проведение эвакуации; что кампания Колчака в Сибири провалилась, а высшие офицеры ударились в политику, заговоры и контрзаговоры и что между русскими и британцами вспыхнули распри.

В тот же самый вечер пришел приказ Королевским ВВС немедленно улетать, и я написал длинный отчет, который надлежало доставить с летчиками Холмену. В нем я просил разрешения остаться на время, обещая присоединиться к остальным, когда настанет действительно критический момент, и предполагая, что для нас крайне важно не бросать вот так сразу упавших духом казаков. Я также отдал своей группе приказ немедленно собраться в Тимашевской и раздать всю одежду, имущество и снаряжение, какое они смогут отыскать, любому подразделению армейской группы Сидорина, Добровольческой армии либо казакам, которым случится оказаться поблизости и которые покажутся хоть как-то еще способными сражаться.

Все, кроме Уотсона, который теперь был моим переводчиком, уехали без задержек, а я отправился на запасной путь к командующему армией, чтобы предпринять новые усилия в поисках новостей от Агаева. К своему удивлению, я обнаружил, что поезд тоже ушел. Начальник станции пожимал плечами.

– Он ушел на юг, господин майор, – произнес он. – И он не вернется!

Ни одна душа на станции не могла дать мне какую-либо информацию о командующем армией, поэтому я отправил в Тимашевскую телеграмму, куда, как я полагал, он уехал, поручив своим офицерам либо получить объяснение, почему меня оставили в неведении, либо всем вернуться немедленно в Екатеринодар и доложить Холмену. Впоследствии я узнал, что эту телеграмму персонал военного телеграфа так и не отправил, хотя эти люди клялись, что отправили.

Со стремительной быстротой с каждым поездом из Батайска приходили слухи о новых катастрофах на севере. В течение последних нескольких дней ситуация стала совершенно неописуемой, а мы были зажаты где-то между военными составами и поездами с беженцами и ранеными, которые, будучи не в состоянии отправиться из-за хаоса и невозможности маневра на путях, оставались прикованными к своей колее длинными сталактитами бесцветного льда, выросшими из туалетов и кухонь. Британские офицеры смотрели на все происходящее фаталистически, понимая, насколько бессильны были русские в несчастье и как бесполезно призывать их к действию, и они бросали монету, загадывая, чей поезд отправится первым, кому из них суждено уехать раньше других.