Прощание с кошмаром
Шрифт:
Никита кивнул рассеянно. В его глазах снова появилось отсутствующее выражение.
Сейчас, вспоминая весь этот их вчерашний разговор, Катя одновременно и опечалилась, и разозлилась. Раз уж в зорком, все видящем и все замечающем взгляде нашего Гениального Сыщика мелькает это самое «ах оставьте вы все меня в покое», — хорошего не жди. Она провела ладонью по холодному влажному стеклу. Господи, но неужели это дело действительно так и не раскроют? Четыре человека погибли такой страшной смертью (а кто сказал, что жертв именно столько; а не больше? Ведь это пока только четыре трупа найдено, а остальные, возможно…), а их убийцы до сих пор на свободе. Господи, как же ты такое допускаешь? Ну что тебе стоит, ты же всемогущий! Помоги Никите, помоги им всем. Сам же говорил: уныние — великий грех, и отчаяние тоже; А у Никиты вон уже руки опускаются. И.., я тоже уже почта не надеюсь наудачу. Господи,
За окном шумел ливень. Все никак не кончался. Катя нехотя пододвинула к себе телефон — надо работать, дела не ждут. А чудес.., чудес на свете все равно не дождешься.
На исходе рабочего дня она решила позвонить Воронову. Успел ли он проверить ту машину из Гранатового? Раз сама напросилась, озадачила его — надо хотя бы поинтересоваться, как и что. Воронов, как известили его коллеги, разговаривал по другому телефону с районом. Катя потихоньку начала собираться домой, решила, что заглянет к Андрею по пути вниз, в вестибюль. Снова посмотрела на ливень — Как по закону подлости, когда вы забываете дома зонт, на улице — потоп.
Когда она заглянула, в кабинет «по пути», Воронов уже освободился.
— Ну, как наши дела? — спросила она. — Что-нибудь узнал?
— Ты насчет машины? — Воронов зевнул. — Проверил я эту тачку по номеру, так вот. — Он пошарил на столе и извлек измятый листок. — Нет среди ее владельцев людей с такими фамилиями.
— То есть?
— Ну ты мне вот тут фамилии записала: Белогуров И.Г., Егор-Георгий, значит, Дивиторский. А таких владельцев у этой машины — «Жигули» первой модели выпуска тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, госномер, так..; Одним словом, нет таких людей. И не было никогда.
— Значит, имя владельца Евгений, а фамилия… —Катя вопросительно смотрела на Воронова, припоминая кудрявого купидона.
— Да нет же. Владелец Панкратов Андрей — тезка мой — Львович. Туг и адрес его указан в банке данных — житель Мытищ. Я все проверил: машину он приобрел в 1991 году, рухлядь, в общем. А прежним ее владельцем значился некто Савченко Павел Ермолаевич, житель Москвы, пенсионер, проживает по адресу…
— Андрюша, но я.., видела этих владельцев, не этого вашего Белогурова, правда, но второго…
— Ты документы на машину видела? Правда на их имя?
— Нет. Просто «Жигули» эти стояли возле дома.
— Я и по указанным фамилиям проверил, не поленился. Никаких «Жигулей» первой модели у гражданина Белогурова и Дивиторского сроду не водилось. У одного сейчас «Хонда», госномер, так… — Воронов играл на клавиатуре, как на рояле. — А у второго тоже иномарка — «Форд». Обе новые. Новехонькие.
— Но я видела эту старую «копейку» своими глазами!
— Ну, мало ли машин стоит у чьего-то дома, — Воронов пожал плечами. — Я проверю настоящего владельца, этого Панкратова из Мытищ. Сделаю исключение. До буквы "Л" я в своих выборках еще не добрался.
Больше он ничего Кате не сообщил и никак ее не обнадежил, а лишь озадачил. Катя недоумевала: как странно… Тот паренек из галереи так по-хозяйски драил ту развалюшку, что она решила — их это машина, его иди же… А выходит… Правда, и ей тогда показалось невероятным, чтобы у такого барина московского, как этот антиквар, или у такого стиляги, как этот Егор Прекрасный, была такая дохлая непрезентабельная тачка…
Катя спустилась вниз, миновала вестибюль, проходную. Открыла тяжелую дубовую дверь, готовясь уже подставлять свою бедную неразумную голову под хляби небесные, но… Как восклицали классики в романах — ах! Над родным Никитским переулком сияло чистейшее голубое небо. Солнце плавилось в отмытых ливнем стеклах зданий. Дождь прекратился, И лишь мокрые тротуары, гигантская лужа на проезжей части да капель с крыш напоминали о том, что он все-таки был наяву, а не приснился.
К Тверской было просто не добраться из-за разлива, Катя бодренько направилась «в горку» вверх по Никитской. На бульваре можно сесть в автобус, доехать до Парка культуры; а там до родимой Фрунзенской набережной рукой подать. Но вместо заветного «пятачка» пришел троллейбус под номером «пятнадцать». Катя колебалась только секунду, затем запрыгнула в него. На часах всего половина седьмого. Кравченко сегодня работает допоздна при своем Чугунове, который после питерского больничного заточения «поправляет здоровье» (а по правде говоря, отрывается) на даче в Раздорах. Кравченко говорил, что отчаявшаяся жена Чугунова (после трех неудачных женитьб и разводов он снова вернулся к своей прежней подруге жизни) привезет сегодня на дачу эстрасенса-гипнотизера, чтобы попытаться закодировать Чугунова от беспробудного пьянства. Печально все это. И Вадька, хоть порой и клянет на чем свет свое
Дома, куда Кате так не хочется возвращаться в одиночестве, правда, и без «драгоценного В.А.» полно дел. Но после дождя так легко дышится… Троллейбус завернул не на Волхонку, куда, собственно, и нужно было Кате, чтобы приблизиться хоть немного к дому и стерегущим там делам по хозяйству, а в совершенно противоположную сторону. Катя вышла у Музея частных собраний. Что ж, воспользуемся случаем. В вестибюле музея отличный книжный киоск — Катя и прежде частенько сюда заглядывала.
Но на этот раз она не ограничилась покупкой книг, а купила еще и билет на выставку «Живопись XX века — из частных коллекций». Несмотря на то что до закрытия музея оставалось совсем немного времени, посетители не убывали. Катя переходила из зала в зал. Надолго задержалась лишь перед портретом актрисы Алисы Коонен кисти Якулова. Из соседнего зала донеслись приглушенные звуки рояля, кто-то настраивал виолончель. Часть посетителей уже перекочевала туда. Чинно рассаживались на стулья и бархатные скамейки, тихо переговаривались. В этом музее часто устраивались литературно-музыкальные вечера. И Катя как раз и попала на такой.
Исполняли Стравинского, Скрябина, Шуберта. А затем к роялю вышла старая актриса в поношенном, но все еще элегантном вечернем платье. Обвела скудную аудиторию взглядом и остановила его на Кате, колебавшейся в дверях, — уйти или остаться.
Актриса хрипло и печально начала читать стихотворение Зинаиды Гиппиус. Немножко завывала, декламируя, немножко запиналась и держала многозначительные паузы. А в самых патетических моментах ее голос, слабый, старческий, но одновременно звучный и проникновенный, предательски дрожал: «Мы, исполняя волю строгую, как тени тихо, без следа, неумолимою дорогою идем неведомо куда. Без ропота, без удивления мы делаем, что хочет Бог… Он создал нас без вдохновения. И полюбить, создав, не мог…» Катя — ей все казалось, эта старая актриса выбрала ее в качестве «инструмента для настройки», — задумчиво и поощрительно качала в такт стихам головой. Да, да, да. Конечно, конечно — и «полюбить, создав, не мог»… А в это же самое время откуда-то из тайников памяти ей лезла в голову строчка одной дурацкой частушки, услышанная Бог знает когда и где: «За каждым деревом маньяки. Под каждым стулом — людоед. Такое только в Нагасаки. У нас в Москве такого нет!» Катя тряхнула головой. Какие ещё там Нагасаки? Что за какофония в мыслях у тебя, дорогуша? Вообще, о чем ты думаешь? Актриса у рояля возвысила голос:
«Мы падаем, толпа бессильная, бессильно веря в чудеса. А сверху, как плита могильная, слепые давят небеса».
Слепые небеса… Катя закрыла глаза на секунду вот что это, наверное, значит — темнота и тишина. И тут вдруг подумала совершенно неожиданно для себя: какой странный человек. Она не назвала себе его фамилию. Она не помнила его лица. Но сейчас внезапно все увиденное, услышанное ею за последние дни, часы и недели, вдруг словно по мановению волшебной палочки сложилось для нее в единый яркий образ. Словно краски легли одна к одной, как на той картине. Совершенно разные краски, порой не сочетающиеся друг с другом, но вместе с тем в совокупности своей создающие странную, запоминающуюся, интригующую палитру: портрет Алисы Коонен, полотна Бенуа и Григорьева, увиденные в галерее, тот особняк с решетками на окнах в Гранатовом переулке, сломанные бурей тополя, эта вот виолончель, что снова зазвучала в зале, та девочка с косой царевны, одетая слишком дорого и модно для своих лет, старая, с пятнами коррозии, машина и парень, что протирал ветошью ее лобовое стекло… И все это вместе, в целом, вращаясь, меняясь местами, перетекая одно в другое, словно бы создавало портрет… Какой странный человек этот Белогуров… Катя не могла объяснить себе, отчего она внезапно и так остро, так отчетливо начала воспринимать владельца «Галереи Четырех», лица которого так и не могла вспомнить, как ни старалась, через совокупность этих совершенно вроде бы разнородных, мало связанных друг с другом элементов. И все же так и не понятно — отчего он помог нам? Фактически сдал того иконокрада, того невезучего Кешу Могилу. (Катя вспомнила свою встречу с ним.) А ведь мог по дешевке приобрести ценнейшие иконы, потом выгодно сбыть их, нажиться, сделать деньги. А он же предпочел.,. Что заставило его так поступить? И потом, это же их машина. Что бы я себе ни говорила, как бы ни сомневалась — я же видела ее своими глазами. Она стояла у их дома, и этот парень Женька обращался с ней по-хозяйски, как с собственностью. При чем там какой-то другой владелец в вороновском компьютере? Я же видела машину. Я же даже ее номер записала…