Прощание Зельба
Шрифт:
— Она умерла?
— В прошлом году они ездили в горы и она сорвалась в пропасть. Тело так и не нашли.
Он замолчал, я тоже. Он понимал, о чем я подумал.
— Было, конечно, полицейское расследование, как положено в таких случаях, — он оказался чист. Они ночевали в хижине, он еще спал, а она ушла на ледник, через который он идти не хотел. Неужели вы не читали? Об этом писали все газеты.
— А дети?
Он кивнул:
— Двое, мальчик и девочка. После трагедии их отправили в интернат в Швейцарию.
Я тоже кивнул. Да, жизнь — штука суровая. Он вздохнул, я пробормотал что-то вроде соболезнования. Шаркая ногами, он пошел на кухню, взял из холодильника пиво, подхватил со стола грязный стакан, протер его рукавом
— Ваше здоровье!
— И ваше здоровьице!
Мы чокнулись и выпили.
— Вы архивариус банкирского дома «Веллер и Велькер»?
— С чего вы взяли?
— Сотрудник из госархива говорил про вас так, как будто вы коллеги.
— Что вы, — пробурчал он, рыгая, — коллегами нас не назовешь, да и архива как такового тоже нет. Прежний Велькер интересовался историей, вот и попросил меня навести порядок в старых документах. Мы знакомы со школы, дружили с ним, Велькером-старшим. Он продал мне этот дом за сущие гроши, а я учил его сына и его внуков, мы по мере сил помогали друг другу. В подвале у него было полно старинных документов, на чердаке тоже, но никто ничего в них не понимал, и никого это не интересовало. Короче говоря, никто этим не занимался.
— А вы?
— Я? Во время ремонта старый Велькер провел в подвал свет, вентиляцию и отопление. Там же сплошь старинные документы, я до сих пор сортирую их и систематизирую. Так что в каком-то смысле я, наверное, и правда архивариус.
— И каждый год у вас прибавляются новые старые бумаги — по мне, так это очень похоже на сизифов труд.
— Гм…
Он снова подошел к холодильнику, достал две банки и протянул одну мне. Потом посмотрел мне в глаза:
— Я был учителем и за свою жизнь наслушался от учеников всякого вранья — дурацкого и ловкого. Иногда они делали это по-умному, иногда получалось глупо. Я выслушивал оправдания, отговорки и обещания. Тут у меня черт ногу сломит, об этом постоянно твердит моя племянница, да я и сам это вижу. Я перестал различать запахи, как хорошие, так и плохие, не чувствую ни аромата цветов, ни духов; я не замечаю, когда у меня подгорает еда или что я утюгом подпалил белье; я не чувствую, когда от меня воняет. Но… — он снял с головы бейсболку и провел рукой по своей лысине, — я не дурак. Не пора ли рассказать, кто вы такой и зачем вы на самом деле явились?
7
То ли А, то ли Л, то ли П
Учитель всегда остается учителем, а рядом с хорошим учителем мы в любом возрасте остаемся учениками. Я рассказан ему, кто я такой и зачем явился. Возможно, я поступил так из-за нашего с ним возраста: чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, что мои ровесники всегда на моей стороне. И еще я хотел узнать, что он скажет.
— Негласный компаньон… Это старая история. Бертрам прав: его секретный вклад составил около полумиллиона, примерно столько же составляла совокупная доля обеих семей, — так было предотвращено банкротство. Мы не знаем его имени, не знали его и ныне покойные Велькеры и Веллеры, которых я еще застал в живых. Нельзя сказать, что нам совсем ничего о нем не известно. Свои письма он отправлял из Страсбурга, значит, жил, скорее всего, именно там; он был юристом — возможно, юрисконсультом, адвокатом или университетским профессором. Когда в восьмидесятые годы начали расти концерны, а Веллер с Велькером ими заинтересовались, он выяснил для них, как это оформляется юридически и как толкуется с точки зрения права. В восемьсот восемьдесят седьмом он подумывал о переезде в Гейдельберг; существует письмо, в котором он расспрашивает, как снять дом или квартиру. Но вместо отчетливой подписи он оставил нам только закорючку — то ли А, то ли Л, то ли П, причем неизвестно, служит она инициалом имени или фамилии, потому что и с Веллером,
— Вряд ли тогда в Страсбурге было так уж много юристов. Сотня-две, наверное?
— Предположим, что в интересующий нас период их число составляло шесть сотен. С подходящими инициалами найдется максимум сто, из которых половину можно сразу отбросить, потому что они проживали там не все это время. Собрать информацию про оставшихся пятьдесят — работа большая, но вполне посильная. Старший Велькер полагал, что это ни к чему, мне тоже так казалось, а то, что Бертрам не может написать историю дома без имени негласного компаньона, — полная ерунда. И почему он пошел за помощью не ко мне, а к вам? — Шулер вошел в раж. — Что такое, почему ко мне никто не приходит?! Я торчу в подвале, и никто ко мне не приходит. Я что, крот, крыса, подвальная мокрица?
— Вы барсук. Посмотрите, это же барсучья нора: пещеры, переходы, лазы для входа и выхода, прорытые в горе из книг и бумаг.
— Барсук… — Он хлопнул себя по ляжке. — Барсук! А ну поехали смотреть вторую нору!
Он бросился в сад, отмахнулся, когда я обратил его внимание на незапертую кухонную дверь, поднял гаражные ворота и завел машину. Это была «БМВ-изетта», творение пятидесятых годов, передняя ось у нее шире задней, передняя часть одновременно является дверью и открывается вместе с рулем; для такой машины не требуются водительские права, достаточно прав на вождение мотоцикла. Я сел рядом, и мы с треском поехали.
Старое складское строение находится недалеко от Шлоссплац; теперь в этом длинном двухэтажном здании располагаются офисы и квартиры, ничто не выдает его прежнего назначения. В восемнадцатом веке, когда Веллеры еще занимались комиссиями и грузоперевозками, здесь размещалось их пфальцское отделение с конторой, конюшнями, чердаком и двухэтажным подвалом. В нижнем подвале Шулер хранил коробки с нерассортированными документами, в верхнем стояли стеллажи, заполненные уже просмотренными бумагами. Здесь не было ни кислого, ни гнилого запаха, — наоборот, в воздухе приятно пахло клеем, которым Шулер склеивал свои папки. В подвал проникал дневной свет: потолок был такой высокий, что хватило места на большое окно. Здесь Шулер работал, и здесь он усадил меня за стол. Меня поразило количество бумаг; казалось, что вокруг царит страшная неразбериха. Но Шулер прекрасно ориентировался в своих владениях — не задумываясь, находил нужную папку, протягивал руку и развязывал пачку за пачкой, раскладывая передо мной свои сокровища.
— Господин Шулер!
— Посмотрите сюда, это…
— Господин Шулер!
Он оторвался от бумаг.
— Не нужно никаких доказательств. Я вам верю.
— Так почему же он мне не верит? Почему ничего не сказал, ни о чем не спросил? — Он снова возбудился, начал размахивать руками, распространяя волны потного запаха.
Я попытался его успокоить:
— Банк пережил кризис, Велькер потерял жену и был вынужден расстаться с детьми — неужели вы считаете, что в такой ситуации он будет думать о документах и архиве! Найти негласного компаньона он поручил мне просто потому, что я случайно подвернулся ему под руку.
— Думаете? — В его голосе прозвучали одновременно и сомнение, и надежда.
Я кивнул:
— Ему ведь совсем не легко. А он не производит впечатления человека выносливого.
Шулер задумался.
— Да, поздние дети очень изнеженные, их так долго ждут, что потом без конца над ними трясутся. В пятьдесят восьмом, когда родился Бертрам, его родителям было уже за сорок. Он был славный мальчик, способный, мечтательный и довольно избалованный. Я бы сказал — дитя эпохи экономического чуда. Но вы правы, без Штефани и детей ему очень тяжело, а ведь всего несколько лет назад его родители погибли в автомобильной катастрофе. — Он помотал головой. — Сначала у человека есть все, а потом…