Прощание

Смирнов Олег Павлович

– Чего колготишься, отец Аполлинарий?

– Тебя не касаемо. А ежели хочешь знать, бессонница.

– Плохо спят, которые с нечистой совестью…

– Пошел ты!

– Пойду, – пробормотал Лобода и без паузы захрапел.

Будыкин вздыхал, крутился. Во сне постанывал Пантелеев – жалобно, по-щенячьи. Закинуввинтовочный ремень на плечо, прохаживался Курбанов. На болотах квакали лягушки. Над лесом, на приличной высоте, гудели самолеты, – ясно чьи. Немецкие. На восток, на восток. Скворцов лежал на спине, глядел вверх и прощался с Ирой, с Женей, с заставой, с границей, с довоенной молодостью. Прощался, не понимая: все это будет с ним и в нем, покуда он ходит по земле.

Мрак, сырость, туман. Шаги дневального, храп и стоны спящих.

Скворцову спится плохо. То засыпает, то пробуждается, – колотит дрожь. От сырости и от того, что видел во сне: метет морозная метель, заносит три могильных холмика в поле. Бывало и так. Еще не проснувшись, разумел: это сон, и вторично пробуждался, теперь уж окончательно. Этот сон во сне был особенно мучительным, ибо дважды приходилось осознавать, что такое забытье и что такое действительность. Наяву, может быть, не было минуты, чтобы не думал о женщинах, не видел их будто воочию. А во сне – хоть убей, не являлись ему никогда. Во сне – лишь могильные бугорки и раз от разу они были меньше и меньше, заносимые снегом. И уже потом, в Горочанском лесу, Скворцов увидел во сне: бугорков нет, ровное, голое поле, которое из края в край продувает февральская метель.

20

А вот майор Лубченков ему приснился – как живой: тучноватый, болезненное отечное лицо, просвечивающий сквозь поределые волосы череп, округлые медлительные движения пухлых рук. Но одет в непривычное, штатское: по предвоенной моде – кургузый пиджак с набитыми ватой плечами, брюки-клеш полощутся, туфельки блестят. И говорит ему Лубченков с ласковым осуждением, и будто слова эти исходят из стриженного под полубокс майорова затылка: «Что, дождался войны, молодой да шустрый? Получил свое, умник? Война помогла тебе избежать увольнения из войск, трибунала избежать. Вот какие грибы-ягоды, лейтенант, сухим из воды вышел…» Улыбка появляется и сразу же исчезает, губы шевелятся, но слова исходят не изо рта, а из затылка. Скворцов поражен этим, однако еще больше поражен тем, что говорит майор Лубченков. Война помогла сухим выйти из воды? Да как вы смеете, товарищ майор? Лубченков говорит: «Я все могу, милок, тебе ж советую: не лезь в бутылку», – и растворяется, а пробудившийся Скворцов не может потом уснуть. Увильнул от ответственности? Можно и так все расценить? Но разве он не наказан во сто крат более жестоко? Одно у него еще не отнято – право и обязанность драться с врагом.

В Горочанском лесу росли сосны, буки, осины, березы, ели – и рощами и перемешиваясь. Из разлапистых еловых ветвей, нарубив их сучкорубом, и соорудили два шалаша, спали в них на еловой же подстилке, покуда рыли котлован под землянку, валили и ошкуривали бревна для перекрытия, бревна потоньше – для крыши. Мастеров плотницкого дела не было, но кое-что умели все, и потому все судили-рядили, как знатоки, возникали споры, что и как делать. Скворцов, понимавший в плотничьем ремесле не более других, твердо разрешал противоречия – по праву своего командного положения. Как бы там ни было, землянка получалась, хоть и неказистая. Но человек десять вполне разместятся. Еще когда копали яму, Лобода спросил:

– Товарищ лейтенант, а зачем ажник на десяток? Нас же пятеро.

– Пока пятеро, – сказал Скворцов. – Будем расти. Где десять, там и двадцать…

– Да откуда они возьмутся?

– Из лесу. Впрок надо строить и вторую землянку.

– Даете! – Лобода усмехнулся.

– Я не даю, – сказал Скворцов, нахмурившись. – И вообще отставить этот тон!

Лобода пожал плечами:

– Есть отставить.

А Скворцов смотрел на него не мигая, с мрачной сосредоточенностью, и думал: «Придется и запасные землянки строить, где-то в ином месте. Чтоб была резервная база для отряда, мало ли что может с этой случиться…» Он понимал: орудовать лопатой, пилой, топором, валить и таскать бревна – нелегко, раны еще не зажили у ребят. Но ведь и его раны беспокоят, он же не позволяет себе поблажек, вкалывает наравне с подчиненными. Другой

разговор, что устраивай людям передых-отдых, корми их получше. В часы отдыха Скворцов разрешал походить окрест, поискать грибов, ягод, дикого лука. В расположении оставался наблюдатель – на столетнем одиноком дубе прибили поперечины, отличный пост наблюдения, – остальные с корзинками, которые сержант Будыкин сплел из ивовых веток, отправлялись на природу, как пошутил Коля Пантелеев. Дурды Курбанов вернулся с полной корзиной мухоморов и поганок, до слез огорчился, узнав, что они несъедобны. Выбросил, а потом с досады растоптал. Зато и Будыкин, и Лобода, и Пантелеев набрали отличных грибов, крепких, ядреных. Чего здесь не было! Завзятый некогда грибник, Скворцов оглядел их добычу: и суп варить, и пожарить, и насушить!

Сам Скворцов ходил не столько ради грибов и ягод, сколько приглядывался к местности, оценивал пути подхода. И – отхода. Что ж, говорил он себе, всяко может сложиться, и отход не исключается. Если немцы и националисты прижмут. Партизанская тактика, видимо, должна быть гибкой. Численно врагов гораздо больше, значит, партизанам нужно маневрировать. Еще не представляя, как это будет выглядеть на практике, Скворцов был убежден: гибкость, маневренность, неожиданность действий – козырь партизанский… Скворцов миновал пеструю поляну с красными и сиреневыми маками, белым и розовым клевером, с ромашками, дикой розовой гвоздикой, цикорием, прошел вдоль ручья – из него они таскают воду, – спустился в затененный сырой овраг, поднялся на холм – желтый песчаный скос, под корневищем сосны – змеиная нора, гадюка из-под ноги Скворцова, извиваясь, вползла туда. И тут же из кустов терновника его окликнули:

– Эй, человек!

Он быстро повернулся, хватаясь за наган. Из кустов сказали:

– Оружие не тронь. Я по-доброму…

Затрещал сухолом, из терновника вышел худой, обросший щетиной мужчина – в бриджах, в цивильном пиджаке поверх гимнастерки, на голове – фетровая с заломленным верхом шляпа. Держа руку на кобуре, Скворцов наблюдал за мужчиной: очевидно, что истощен и слаб, пошатывается, хромает, близоруко щурится. И вдруг, вхлипнув, вскрикивает:

– Ты лейтенант? Пограничник?

– Ну, – сказал Скворцов. – А вы кто?

– И я пограничник! Старший политрук я! Не веришь! Я из Любомльского отряда, из маневренной группы, клянусь тебе!

Мужчина не решался подойти ближе, стоял в трех шагах и плакал, и слезы застревали у него в щетине. Скворцов спросил:

– Документы какие есть?

– Все у меня есть, – заторопился мужчина. – Все сберег, вот они, документы…

Всхлипывая, дрожащими руками он достал из-за пазухи завернутые в грязный носовой платок партбилет, служебное удостоверение, еще какие-то бумаги, совал их под нос Скворцову и говорил, говорил прерывисто, запинаясь от волнения и слабости. Скворцов, сказал:

– Так, значит, Константин Иванович Емельянов? Ну, будем знакомы, лейтенант Скворцов, Игорь Петрович. Начальник заставы. Девяностый погранотряд. Соседи. Как же вас занесло от Любомля так далеко?

– После боев шатался по лесам, по хуторам. Остался один, плутал…

– Понятно, – сказал Скворцов.

И точно, было понятно: Емельянов шел на юго-восток, Скворцов – на северо-восток, вот и сошлись.

– Лейтенант, а почему же ты не предъявляешь свои документы? – несмело спросил старший политрук, и эта робость и его «тыканье», хотя Скворцов говорил ему «вы», раздосадовали.

– А мне это ни к чему. Я сейчас, собственно, не начальствую над заставой, ее нету, а командую партизанским отрядом.

– Партизанским? Большой отряд?

– Военную тайну выпытываешь. – Скворцов усмехнулся, и кто-то словно одернул его: над кем насмехаешься, на кого и с чего досадуешь, перед тобой старший товарищ, пограничник, вынесший, наверное, не меньше, чем ты, между прочим, ты и сам частенько «тыкаешь» своих подчиненных. Досадуя уже на себя, сказал: – Пять человек в отряде. С тобой будет шесть. Пойдешь к нам?