Прощание
Шрифт:
С каждым, кого Скворцов наметил на командный пост, он побеседовал. Никто не отказался, а Павло Лобода зарумянился от удовольствия. Время покажет, не ошибся ли Скворцов, справляются ли они со своими обязанностями. При необходимости можно и поменять. А сам он, так сказать, подаст в отставку, если почувствует: не соответствую должности. Ну, про это загадывать не надо. Дела вершить надо. Народ прибывает, в недалеком будущем целесообразно создать два-три взвода, во взводе – по три отделения. Опять же – кого назначить взводными и отделенными. А как с боевой подготовкой? Упустил. Ответственным за нее сделаем школьного военрука, сам бог велел ему учить военному искусству. Правда, вряд ли школьный военрук смыслит больше, чем кадровые бойцы и командиры, но ведь в отряде немало и гражданских, совершенно необученных, неподготовленных. Учи, Геннадий, учи.
– Товарищ лейтенант, доктора нашел! Лечить будет! Больных, раненых!
– Я не лечу, – сказал задержанный, поправляя очки.
– Как не лечишь? – гневно сказал Курбанов. – Ты доктор? Ты мне говорил, что доктор? А теперь отпираешься. Товарищ лейтенант, он хитрит, как шакал!
– Погоди, Дурды, – сказал Скворцов. – Не шуми. Разберемся. Вы действительно доктор?
– Доктор филологических наук.
У Скворцова даже не дрогнули в усмешке губы, а Емельянов и Новожилов откровенно засмеялись. Один Курбанов ничего не понимал, кипятился:
– Доктор, так лечи! А не хитри, шакал!
Скворцов утихомирил его, объяснил как мог, что такое доктор филологических наук. Расстроенный Курбанов сердито кривился. И смех и слезы. Удостоверения подтвердили: доцент Львовского университета, был в Луцке в командировке, читал лекции о творчестве Тараса Шевченко – и началась война. Коммунист. Партбилет при нем. Павло Лобода проверит-перепроверит, а использовать доцента и доктора наук сумеем: листовки будет сочинять, стенгазету редактировать, и лекции про Тараса Шевченко нам не помешают. И самое грустное-веселое: пришлось доктора филологии назначить начальником санчасти. Все-таки грамотный, образованный, культурный человек, авось, временно как-нибудь потянет. Покуда не найдется настоящий лекарь. Да, и медикаменты необходимо добывать, про запас. Скворцов очень не любит, как пахнут лекарства. Еще больше не любит, как пахнет водкой. Чтоб в отряде спиртным не пахло! Игорь Скворцов знает, что такое водка, не приведи другому это испытать…
И вдруг посреди этих повседневных хлопот и забот, направленных к одному – сколотить боевой партизанский отряд, Скворцову явилась мысль: «А зачем это? Не ошибаюсь ли, оставшись в тылу? Не правильней ли – выводить людей на восток и постараться перейти линию фронта, соединиться со своими?» Он и раньше подумывал кое-что в этом роде. Но впервые мысль пришла столь обнаженная и неотступная, требовавшая решения и, следовательно, действий. Он вспомнил: вот так же, на заставе, в июне, ему нужно было решить, оставлять Иру, Женю и Клару с собой или попытаться спасти их, отправить подальше, и принятое решение требовало безотлагательных действий. В ночь он отправил женщин, они погибли. А что было бы, останься они на заставе до последнего часа? Быть может, и не погибли бы? Кто об этом ведает? Разве предугадаешь свою судьбу на час вперед, если идет война? Он не оправдывает себя ни в чем, просто так подумалось. Женщины, простите меня…
Гляди: здесь уже глубокий тыл, немцы где-то под Киевом или за Киевом и продвигаются дальше, дальше. Сколько протопаешь, чтобы догнать фронт? Если бы топать за ним в июне, в начале июля, то можно было б догнать. А сейчас по силам ли это людям измученным, больным, с незалеченными ранами? Не перебьют ли, не переловят ли их по пути к фронту немцы и националисты? А здесь, гляди, обоснуются, придут в себя и начнут наносить удары. Каждый убитый враг – шаг к победе. Но, с другой стороны, судьба войны решается там, на фронте, где полевые армии и могучая техника Красной Армии. Значит, надо пробиваться к фронту?.. Окончательному решению поспособствовал случай. Вообще-то он, этот случай,
– Капитан Белозерский. Комбат.
– А где же ваш батальон, товарищ капитан? – сказал Лобода. – Вы как бы полководец без войска.
– Зря ядовитишь, сержант. Мой батальон почти весь полег у Луцка, сам я был ранен, отлежался на хуторе, вот иду к своим, да никак не дойду, плутаю, иногда лихорадка сваливает…
– А мы не свои? – спросил Лобода.
– Свои, да не те, которые мне надобны. Но я дойду до фронта. А тебе, сержант, скажу: негоже так разговаривать с капитаном.
– Негоже, – сказал Скворцов. – Вы уж извините нас, товарищ капитан: разный люд принимаем… Не обижайтесь!
Но, очевидно, капитан Белозерский все-таки обиделся. А может, и не обида, что-то иное двигало им. День ото дня он делался раздражительней, капризней, высокомерней. Признаться, этого Скворцов не ожидал. Поперву Белозерский показался серьезным, сильным, опытным человеком, и мелькнула мысль: он больше меня подходит для командования отрядом, я должен стать его замом, я предложу ему… Но вслух сказать об этом не пришлось, потому что Белозерский упредил:
– Не вздумайте слагать с себя, лейтенант, обязанностей главнокомандующего. Вы, я вижу, хороший строевик, поборник уставов и субординации. Я тоже поборник, но у вас в отряде не останусь. Считаю партизанство бесперспективным занятием. Надо во что бы то ни стало пробираться к армии, к фронту, чтобы стать в строй. То, что вы затеваете, – кустарщина. Бирюльки!
И он каждый день что-нибудь критиковал из того, что делалось в отряде, высмеивал, хотя при этом извинялся – тоже шутейно. Скворцов выслушивал его хмуро, но спокойно, и в душе был благодарен за одно – тот высмеивал отрядные порядки с глазу на глаз. Может быть, капитан Белозерский прав? Зря тратим порох на все это? И, задав этот вопрос, Скворцов ответил: не прав. Почему? Не потому ль, что он здесь гость? А Скворгчв хозяин – в том смысле, что отряд во многом его детище. Он передал бы командование капитану Белозерскому – старше по званию, комбат, – но теперь уяснил: остаюсь в командирах. Что ж, быть по сему. И, наверное, урок на будущее: с приходом старшего по званию строевика не торопись уступать ему место, если даже тот и согласится остаться в отряде. Белозерский не согласился остаться. Прожив пяток дней, отдохнув, прихватиd на дорогу еды, он натянул на гимнастерку свитку, обнял Скворцова и сказал без шуток:
– Будь здоров, лейтенант. Желаю боевых успехов.
После ухода Белозерского Павло Лобода сказал:
– Скатертью дорожка. Я не тужу по нему.
– А я тужу, – сказал Скворцов. – Отряду бы он пригодился. Ведь комбат!
– Ну и что – комбат? Бабушка надвое сказала… Проверить его надо бы покрепче, поковыряться. Документики еще раз в руках подержать… Товарищ Сталин чего в той речи по радио требовал? Требовал: покончить с благодушием, беспечностью там всякой, повышать бдительность…
Скворцов взглянул в его прищуренные, непримиримые глаза и смолчал. Да, здорово изменила война Павла Лободу, как и его, Игоря Скворцова. Лобода стал жесток и подозрителен. Все сомневается. Скворцов тоже кое в чем сомневается. Даже в одном из указаний той речи по радио, ну, третьего июля, там указано партизанам: взрывать мосты и дороги, портить телефонную и телеграфную связь, поджигать леса, склады и обозы. Все правильно, кроме – поджигать леса. Как же поджигать, если это – убежище партизан, без леса им крышка; поле, степь, голое место – им каюк. Что даст уничтожение лесов? Только выгоду немцам. Нет, леса он поджигать не будет. Между прочим, и правильные указания в речи от третьего июля не всеобъемлющи, кое-что упущено: надобно листовки для местного населения выпускать, нападать на вражеские гарнизоны, военнопленных освобождать из заключения, агитировать среди немцев и оуновцев и так далее. Но не упивайся своим умом: нельзя же всего предусмотреть, находясь в Москве, за сотни верст отсюда. Поэтому кое-что ты должен соображать и лично. Посомневайся, потом соображай. Правильно соображай, без ошибок, без заскоков. И действуй по обстановке, есть такая золотая армейская заповедь. На границе ты частенько к ней обращался.