Прощание
Шрифт:
— До шестидесяти четырех.
— Что значит шестьдесят четыре?
— Мили.
Указатель положения руля все время колеблется от двух градусов правого борта к двум градусам левого борта, и каждый раз раздается треск.
— Облака, к счастью, сильно прорисовываются только при постоянной картинке, — слышу я старика. — На большом зеленом экране радара я могу сразу же стереть изображение, но могу и продлить. Нормально изображение гасится и снова появляется через три-четыре минуты. Это «ситуация дисплей сет», то есть ситуационный дисплей, — объясняет старик.
— Вот! — вскрикиваю я вдруг. —
Вокруг носовой части корабля такая толкотня, что от иссиня-черных тел едва видно воду. И все новые дельфины выпрыгивают из буруна у форштевня. Большинство переворачиваются в воздухе набок, чтобы шлепок был еще громче, когда они снова падают в воду. Затем они мгновенно переворачиваются, почти соприкасаясь с другими, возвращаясь обратно в свое нормальное для плавания положение. Немного впереди некоторые дельфины, делая петли, носятся с одной стороны форштевня на другую, а прямо перед кораблем море представляет собой сплошной разгул стихий, один шлепок следует за другим, как будто в воду перед нами попадают залпы снарядов.
На правой стороне разыгрывается дичайшая оргия цвета, до самого зенита небо залито анилиновой пестротой. Мы оба стоим и поражаемся: дельфины, небо!
Когда солнце садится, кичевые краски сразу же гаснут, исчезают и дельфины, будто по велению волшебной силы. Только далеко за кормой, на расстоянии примерно пятидесяти метров я еще вижу некоторых из них, скользящих по волнам, отходящим от носа корабля, но теперь они уже не прыгают.
— А вот и ты, — говорит старик, отводя от глаз прибор ночного видения, когда поздно вечером я откидываю войлочный полог, закрывающий вход на мостик. Приветствие похоже на упрек. Я устраиваюсь на лоцманском стуле и говорю:
— Мне не хватает приличного куска твоей жизни…
— Да?
— Довольно большого куска.
— Тогда лучше спуститься ко мне, — говорит старик, — здесь же нечего выпить.
Перед каждым из нас стоит пиво, и мне приходится долго ждать, когда старик заговорит.
— Что ты хочешь знать? — начинает он наконец.
— Все! Если это не затрагивает интимную сферу. Но сейчас скажи-ка: как обстояли дела в Норвегии?
— В Норвегии. Это было очень неспокойное время. И часто походило на игру в «казаки-разбойники». — Долгая пауза. Старик морщит лоб, делает глоток из бутылки, прежде чем продолжить: — Кое-что делалось чисто по-детски. Например, цирк, когда мы должны были сдать наше оружие. Люди от английских ВМС также были молоды. В принципе они, как и мы, были сыты войной по горло. Они старались обходиться с нами хорошо.
— То есть никаких особенных трудностей?
— Нет. Их вообще не было. Наши охранники были рады уже тому, что мы не повесились и ничего не взорвали. Они хотели только, — старик ищет подходящую формулировку, и я быстро помогаю: чтобы вы не свихнулись?
— Так оно и есть. Они были довольны, если «лавочка» сколько-нибудь функционировала. Одного из моих младших офицеров однажды увидели с пистолетом.
— Он был таким разумным?
— Больше чем разумным! Я сказал: „Я накажу этого офицера дисциплинарно!“ Тогда адмирал спросил: „Вы действительно собираетесь это сделать?“ На что я ответил: „Семь дней ему придется обедать в своей каюте. Семь дней он будет лишен общения с коллективом“. Все это прошло очень хорошо.
Старик снова делает паузу для раздумий. С лицом, просветленным воспоминаниями, он говорит:
— Затем мы мало-помалу начали упаковывать материал, который охотно бы захватили с собой на свободу — как бы это ни называли. Мы положили это в ящик и держали готовым для транспортировки.
Так как он снова замолкает, я спрашиваю старика:
— С тобой,собственно говоря, не могло ничего случиться, ты же завязал в Норвегии тесные отношения с местным населением, если об этом можно так сказать?
— Ты имеешь в виду „залечь на дно“? Это вряд ли прошло бы.
— При том качестве отношений, которые ты установил?
— Которые я установил? — старик разыгрывает из себя простачка.
— До меня, во всяком случае, доходили слухи об этом.
Старик пытается подавить улыбку. Напрасно.
— Пробовали поддерживать хорошие отношения, как это было принято у нас. Но это было связано с большим риском.
— И снова старик замолкает. Он должен сначала обдумать свой текст.
— На это ты должен смотреть так. Этот норвежский отечественный фронт — или то, что там имелось — они были в бешенстве, когда обнаруживали контакты немцев с населением. Это можно было делать, пока я сидел в штабе на западном побережье, потому что я был должен ежедневно ездить к командованию норвежских ВМС для регулирования повседневных дел. Перед базой флотилий подводных лодок стояли часовые норвежского отечественного фронта, пока их не прогнали английские парашютисты.
— Ты сейчас говоришь о времени послекапитуляции, но до этогоу тебя уже были некоторые…
Старик, эта хитрая лиса, только ухмыляется, затем изображает непонимание: „Тогда делались попытки подготовить для себя возможности уйти в подполье“.
— А — все-таки! Таким образом, ты имел возможность „уйти на дно“!
— И да, и нет. Я занимал слишком важную должность.
— Но тебя бы хорошо укрыли? Или ты не доверял этому делу?
— В конце концов, ведь были и Квислинги, — ускользает старик снова.
— Я знаю.
— И Йоссинги тоже. Они даже боролись друг с другом — с пистолетами и тому подобным.
Хорошо, если старик не хочет говорить о своей норвежской подруге, то я не хочу мучить его просьбами и поэтому лишь спрашиваю:
— Как долго ты оставался в Норвегии после капитуляции?
— До 1946 года. В июне меня отпустили.
— Так долго? — поражаюсь я. — Что же ты делал там все это время?