Прощание
Шрифт:
— Действительно! Человек, который, в конце концов, в первую ночь снова помирился с третьим помощником или по меньшей мере так считал, — между прочим в тот вечер я сам еще раз поднимался на мостик, и он угощал меня чаем, и настроение было мирным, — этот человек пришел следующей ночью, так мне, во всяком случае, докладывали, ничего не подозревая, на мостик, и сразу же был встречен третьим помощником насмешками: „Вы, наверно, сразу же захватили с собой пальто для дежурства“. Пьяница и развратник, он мерзнет даже надев двое порток…» И так далее. И тогда человек рассвирепел, забыв,
— И как теперь все пойдет дальше?
— В первом же порту рулевой будет уволен. Есть, правда, возможность уволить его без уведомления,но тогда его надо бы рассматривать как пассажира, который должен оплатить проезд.
После длительного раздумья старик говорит:
— Это — ошибка, постоянная дружеская болтовня с рулевым во время вахты. Если хочешь поставить себя начальником, нужно держать дистанцию. Так было всегда. В конце концов, у нас же здесь не коммуна.
— Хотя иногда так оно и выглядит, — подзадориваю я старика.
— Если ты имеешь в виду новую манерность здесь на борту, то это идет не от меня. Яэто не вводил в употребление!
— Извини, я же это знаю! — Я хотел подвести старика к другой теме, но тут раздался стук. В помещение бочком втискивается казначей со связкой документов под мышкой. Их разговор я слушаю вполуха.
Непредоставленный послеобеденный отдых представляет собой сверхурочную работу, независимо от того, выполняет человек и без того сверхурочную работу или нет. Если человек работает в обеденный перерыв, то он работает сверхурочно — это что, до сих пор не ясно? Не отвечая на поставленный им же вопрос, казначей сохраняет на лице упрямо язвительную мину.
— Если он работает больше девяти часов, — продолжает старик, — а здесь стоит нуль, то он может претендовать на два часа компенсации.
— А в воскресные дни? — спрашивает казначей нетерпеливо.
— В воскресенье не бывает систематической работы, это ведь для вас не новость. Здесь всяработа сверхурочная. Поэтому эту работу следует в целом оплачивать как сверхурочную, но не в двойном размере, как вы это расписали здесь.
Говоря это, старик левой рукой листает одну из тетрадок «Общее тарифное соглашение для немецкого мореходства».
— Здесь, — говорит он казначею, — вы можете получить исчерпывающий ответ, здесь приводятся и параграфы о ночной работе и вахтенной службе в порту. Если человек в течение дня свободен, нельзя оплачивать его труд как работу в ночное время. Но если смазчик отправляется на вечернюю вахту, то, начиная с восемнадцати часов, он получит доплату за работу в ночное время. Это все ясно?
Казначей соображает туго. Или же он намеренно оказывал предпочтение некоторым людям, а старик теперь раскрыл его проделки? Казначей только прикидывается глупым и в конце концов уходит, как побитый пес.
— Я не могу подписывать бумаги, которые я не проверил и в которых не разобрался, — объясняет старик, как бы извиняясь за свою педантичность.
Мысленно
Этот рейс врач рассматривает, очевидно, как своего рода каникулы. Я вижу его только на одном из стульев около бассейна или вечером в трюме пять за игрой в волейбол. Что о нем думает старик, нетрудно угадать. Как только представляется возможность, он хвалит «старого доктора», предыдущего бортового врача.
Исхудавшая стюардесса обратилась в производственный совет, так как врач не выдал ей больничный лист.
— Очевидно, она хочет создать врачу трудности, — сказал старик.
Я спросил его:
— По какой причине? — и услышал, что производственный совет хочет заявиться к нему.
— Вот тогда я об этом и узнаю. Веселенькое дело! — стонет старик.
Старик остановился, как вкопанный, едва мы миновали дверь на мостик. Я следую за его взглядом в правый передний угол мостика и вижу, как одетая в кроваво-красную блузку фрау Шмальке восседает на лоцманском стуле. Боковым зрением я вижу, как старик пытается сохранить самообладание. Он резко откашливается и выдавливает из себя сдавленным голосом: «Доброе утро!»
— Доброе утро, господин капитан! — раздается хор из приглушенных голосов. Над всем этим звучит чистый, как колокольчик, голосок фрау Шмальке:
— Доброе утро!
— Панамский канал! — вырывается у меня.
— Си, си, сеньор, — бормочет старик.
Когда мы располагаемся в левом переднем углу, я шепчу:
— Ну, теперь пришел конец терпению.
— Красный по правому борту, — бормочет старик. Это звучит так, как будто он смирился с ситуацией, но я вижу, что он закусил удила.
Позже в своей каюте старик говорит:
— В деле была замешана дама, иначе я бы устроил взбучку! Но как? Тут у меня руки связаны.
Старик никогда не был пессимистом. Но теперь он, кажется, хочет определиться. Ведь он мог просто, — просто, но твердо, — попросить фрау Шмальке покинуть капитанский мостик.
— Раньше существовал порядок, — говорит старик, — теперь молодые люди заботятся о своей сложной эмоциональной жизни, а порядок сюда не относится. То, что мы видим здесь, это новый стиль — что тут можно сделать.
Я стою смущенный, так как не знаю, как мне приободрить старика, и тут в дверь постучали: представители коллектива, трое мужчин, стоят на пороге. Прежде чем волей-неволей выслушать их жалобы, старик некоторое время делает вид, что занят лежащими у него на столе бумагами.
— У стюардессы, фроляйн Зандман, — начинает, заикаясь, длинный худой человек, очевидно, рупор группы, — врач отобрал ее пилюли, которые ей прописал ее домашний доктор и в которых она срочно нуждается. — На каждое его слово два других человека реагируют согласными кивками. — И потом, — начинает оратор снова, — врач не выписал ей бюллетень. Несмотря на ее состояние, она должна работать! — двое других снова кивают.