Прощание
Шрифт:
– Не хочешь разговаривать, да? Ну и ладно, я не удивляюсь.
Он молча разулся. Эсме развернулась и зашагала к двери:
– Хорошо! Оставляю тебя в покое!
– Нет.
– Чего – нет?
– Ты нужна мне.
– И что это значит?
– Не хочу оставаться один.
– Ты хочешь, чтобы я… здесь спала? – пробормотала она смущенно.
Она обежала комнату взглядом, ища, где можно лечь. Гитара вновь занимала лучшее место.
– Есть кровать, – заметил Лукас, снимая рубашку через голову.
– Но…
– Слушай, Эсме. Последний раз у меня был концерт в десять лет. Сегодня мне десять, и я не хочу спать один.
– А мне тогда
– Как моей сестре. Двенадцать.
Вдруг Эсме успокоилась. Она улыбнулась, и непокорный зуб блеснул в свете камина. Сколько всего трогало ее в Лукасе. Она перестала страдать по нему, и слава богу. Но никогда она не перестанет его любить.
Он накормил ее печеньем, которое хранил в жестяной коробке по примеру адмирала Дорека. Эсме оставила одни крошки. Затем они улеглись под одеяло и прижались друг к другу, как испугавшиеся темноты дети. Эсме обнимала Лукаса, прислоняясь щекой к его спине, коленями к его согнутым ногам. Большей близости, чем лежать так и защищать сон любимого человека, она не могла и представить. Она вдыхала его пряный запах и пыталась не заснуть, чтобы как следует распробовать ночь, которая, наверное, уже никогда не повторится, но вскоре провалилась в сон. Ей снилось, что она скачет галопом по фьорду головокружительной высоты.
Лукас никогда не мог заснуть накануне концерта. Сколько жутких ночей провел он, считая пальцы… Но на сей раз мерное дыхание Эсме, которое ощущал он затылком, незаметно донесло его до рассвета. Ему снилось, что он качается в надутом парусе, словно в люльке. Проснувшись утром, Лукас обнаружил, что теперь он обнимает Эсме. Он поглядел, как она дремлет в волнах светлых волос, а потом потягивается как кошка с громким зевком. Она пахла медом и свежим хлебом.
– Позавтракаем в порту, Эсме? Я угощаю.
Он всегда ужинал в порту по воскресеньям, в свой выходной. Выпить кофе, глядя на суда, – это удовольствие он редко с кем-то делил, но теперь очень хотел отблагодарить Эсме за то, что она осталась с ним. Она ответила еще одним зевком.
– Сможешь накричать на меня перед всем трактиром, если хочешь… – настаивал он.
От его слов вчерашние воспоминания нахлынули вновь, и Эсме зарылась в одеяло. Стоило ей только представить тех барышень, которых король будет поставлять Лукасу, как всё внутри уже бурлило. О да, она охотно станет выпускать пар перед всеми подряд. На кухне, в конюшне, в портняжной мастерской, в мастерской вольных ремесел. И перед Мадлен, заправской сплетницей. Но зато, с этой секунды и до самого концерта, что бы ни случилось, она ни единого слова не скажет против Лукаса. Она откинула одеяло.
– Зайду к себе, переоденусь.
– Брось, найди что-нибудь у меня в шкафу. Выбери из докторских рубашек.
Эсме открыла дверцы и изучила содержимое.
– Забавно, они все одинаковые.
– Знаю. Еще и колются. Держи, надень вот эту. Она после прачечной села.
Вскоре они уже спускались по портовому холму, одетые практически одинаково, если не считать гитары, которую Лукас нес за спиной. Северный ветер совсем развеял туман. Светло-желтое солнце резало всё точно скальпель и подчеркивало каждую выбоинку. Мачты потрескивали в прозрачном воздухе.
Лукас настоял, чтобы трактирщица подала Эсме завтрак как на целую толпу, и сыпал глупыми комментариями, только бы ее рассмешить. Всякий раз, когда показывался ее непокорный зуб, это было как отсрочка печального королевского приказа. Он восхищался количеством масла, которое она умудрялась намазать на хлеб, считал смачные укусы. Эсме
– Ты теперь всегда будешь с собой гитару таскать? – спросила Эсме с набитым ртом. Так ты на черепаху похож.
– Пока не найду ключей от комнаты – придется.
– Мог бы просто прятать ее.
– Куда?
– Под кровать.
– Слишком очевидно.
– В шкаф.
– Там синих рубашек битком, сама видела.
– Тогда сверху на балдахин.
– Хм-м. Неплохо.
– Ну, я всё, – объявила Эсме, облизываясь.
– Точно?
– Точно. Прогуляемся?
Хоть было и воскресенье, но в преддверии зимы жизнь в порту неистово бурлила. Королевства, торгующие с Краеугольным Камнем, стремились успеть до морозов, опасаясь льдов. Только один корабль поднимал паруса, как другой уже бросал якорь. Грузы от короля Фенелона принимались вне очереди и тут же быстро распределялись. Катились бочки, наваливались горой мешки, перегруженые мулы разбредались во все стороны. У лотков шел торг, кончаясь то потасовкой, то рукопожатиями, а иногда и тем, и другим. Лес мачт, хаос снастей и шквал проклятий придавали Лукасу духу. Он взял Эсме за руку и повел вдоль причалов. Она засыпала его вопросами о балласте, марсах, гиках, такелаже. Он в ответ травил байки.
В конце пирса они встретили Проказу, который копался там в одиночестве, неестественно вращая плечами. Лукас издали заметил его ноги коромыслом, профиль боксера и спину извозчика. По натуре он не был злопамятным, но не мог забыть Проказе домогательств к Эме на борту «Изабеллы». Конечно, тот получил осколком бутылки, и король сбросил его за борт; конечно, теперь он вполне сносный конюх и исправился, но ничто никогда не искупит в глазах Лукаса тот поступок. Лукас не поздоровался с ним, как и всегда, когда встречал его в конюшне.
– Эй, цирюльник! – окликнул его Проказа. – Нашел себе подружку в штанах?
Лукас сжал ладонь Эсме.
– Баллады ей играешь?
– Червь гальюнный.
– Что-что ты сказал?
Лукас резко развернулся.
– Говорю, закрой пасть, червь гальюнный.
Это было худшее оскорбление. Проказа подошел, показывая кулак.
– А ну-ка повтори.
– Зачем? Ты глухой?
Проказа вынул из кармана складной ножик. Лезвие сверкнуло желтым на солнце. Эсме ничего не поняла из их разговора (цирюльник? гальюнный червь?), но у нее мелькнула лишь одна мысль: прекрасные пальцы Лукаса, концерт. Не раздумывая, она встала между ними.
– Ха-ха, – расхохотался Проказа, хватаясь за бока.
– Дай я решу все полюбовно, Эсме, – спокойно сказал Лукас, передавая ей гитару.
Он закатал рукава. Под пирсом схлестывались холодные волны. Проказа оценил, с одной стороны, их плеск, с другой – то, что Лукас был выше него на голову. Статистика также была не на его стороне: на палубе «Изабеллы» ему ни разу не удавалось положить фельдшера на лопатки. К тому же драться с королевским врачом было, вероятно, не лучшей мыслью, ведь своим местом он дорожил. Он спрятал нож, показал язык и пошел к трактиру.